Перед ним на столике лежат бумаги и письма. Покидая хотя бы на день свою бердичевскую контору, он не может позволить себе оставить дела. В старенький кожаный саквояж он укладывает необходимые бумаги, чернильницу, связку новеньких гусиных перьев, баночку золотистого песку. Исаак Гальперин не любит бездельников и сам не любит бездельничать. Стоящий на кривой бердичевской улице двухэтажный дом с широкой вывеской вверху «Банкирский дом Гальперин и сын» — тихая пристань для тех, кто хочет отдать свои деньги в рост за добрые проценты, и подлинный капкан для каждого, чья последняя надежда — вексель на имя достопочтенного, как тогда приходится величать, банкира Гальперина. И кто знает, согласится ли еще «достопочтенный» дать что-нибудь под такой вексель? О, немало всяческих хлопот и непредвиденных случайностей ожидает тех, у кого имения уже трижды заложены, у кого, кроме спеси, высокородных предков и десятка борзых, не осталось ничего… А что уж говорить о тех, кто сидит без гроша, о чиновничьей и мещанской мелкоте, о неудачливых купцах и ростовщиках… Им ведь тоже не миновать конторы Гальперина. Иные надеялись: кто же поймет их лучше Исаака Гальперина, который сам вышел из их среды, сам еще десять лет назад барышничал, торговал, шатался по задним дворам богатеев… Тщетная надежда. Для таких у Гальперина не было даже чернил, чтобы обмакнуть щербатое, пожелтевшее гусиное перо для подписи под векселем… Другое дело владетельные магнаты, которые считали крепостных на сотни и тысячи, тратили, не задумываясь, тысячи рублей на охоту, для забавы швыряли в воды Буга алмазные перстни и смарагдовые сережки, — таким у Гальперина всегда был открыт кредит. Банкир ломал перед ними шапку и почитал величайшим счастьем коснуться рукой небрежно протянутого ему пальца.
Конечно, не за седые пейсы и низкие поклоны помогали они Гальперину прибрать к рукам все корчмы вдоль гетманского тракта, почтовые станции, набитые золотой пшеницей лабазы на больших ярмарках.
Конечно, до Ротшильда или Опенгеймера ему было еще далеко. Те уже с давних пор ездили в роскошных экипажах, одевали своих дочерей и жен в брюссельские кружева, носили белые чулки и туфли с золотыми застежками, за большие деньги добыли себе титулы баронов, именовали себя негоциантами… Такой вершины Исаак Гальперин еще не достиг. Но разве в этом счастье? Кто знает, чья стезя вернее, его или Опенгеймера? Кто знает?
…Меж тем сорок постоялых дворов по обе стороны гетманского тракта разносят по степям и селам славу банкирского дома, корчмари и корчмарки знают в лицо и почитают всесильного и смиренного господина Исаака Гальперина. И по гетманскому тракту из Киева в Бердичев, из Бердичева в Броды, из Брод в Радзивиллов мчат мальпосты и возки, отлетают в стороны полосатые шлагбаумы, мелькают сторожевые будки, и почтовые станции возникают, как обманчивые оазисы, посреди осенней степи, готовые доставить отдых и развлечение утомленным путешественникам. С виду Исаак Гальперин кроткий и уравновешенный, и говорит тихим, тоненьким голоском, и панам-шляхтичам, и чиновникам его величества государя императора кланяется низко-низко, и не кричит реб Гальперин даже на своего кучера Нечипора. На людях в глазах старого банкира, словно в озерках степных, всегда плещутся золотые рыбки искренности и доброты, а куцая остренькая бородка часто трясется от смеха, и лишь полные розовые губы порой обиженно кривятся, да высокий лоб пересекают глубокие морщины. Но когда реб Гальперин остается один, он словно делается выше ростом, руки его как будто становятся более цепкими, и нет в озерках глаз золотых рыбок смеха, напротив того, прозрачные льдинки тускнеют и брови свисают над ними порослью терновника. Наглухо заперты двери, закрыты шторами, защищены ставнями окна, на столе — тяжелые конторские книги, пачки просроченных векселей; сухие длинные пальцы с желтыми от табака ногтями снуют по счетам. В такие ночи решается судьба не одного помещика, который тем временем нежится на пуховиках в своем имении, еще не зная, что через день или два увидит перед собой собственные векселя и смиренную, угодливую физиономию Гальперина и будет загнан в тупик, откуда нет иного выхода, иного пути, кроме дорожки через банкирский дом «Гальперин и сын».
Накинув на плечи поношенный сюртук, Гальперин пишет письма. Легко скользит перо, на бумагу ложатся четкие почтительные слова. Он пишет его сиятельству, высокочтимому господину банкиру Ротшильду в Вену, что по чекам, выданным его конторой, Гальперин выплатил графине Ганской сорок пять тысяч рублей и что с этого дня господин Ротшильд может считать себя совладельцем крупной латифундии графини Ганской, ибо надежды на возвращение этого займа нет. Гальперин знает, что эти слова, вероятно, понравятся господину Ротшильду. Он заканчивает письмо и посыпает его песком. Подождав минутку, пока написанное высохнет, он тщательно стряхивает песок в коробочку и прячет письмо в перкалевый конверт. С этим покончено. Теперь можно подумать и о графе Мнишеке. У него от графа поручение не особенно приятное, но к чему брезговать тем, что может принести деньги, помочь в делах?
Поручение графа не связано с векселями и банкнотами, оно как будто не имеет ничего общего с деньгами, оно касается другого мира, над которым не властен банкирский дом. Но почему не попробовать свои силы и в таком деликатном, на первый взгляд, деле? В конечном счете все зависит от денег!
Пряча в саквояж конверт с письмом Ротшильду, Гальперин прислушивается. Шум дождя за окном не утихает, через дверь доносится в комнату густой храп Нечипора. Ночь. Тишина. Старик гасит свечу и, чуть приоткрыв дверь, заглядывает в корчму. Нечипор спит навзничь на лавке. Склонив голову на стол, клюет носом Лейбко. Гальперин проходит на цыпочках через корчму и бесшумно исчезает за дверью, ведущей в комнату Нехамы. Девушка лежит в постели, широко раскрыв глаза. Ей не спится в дождливую осеннюю ночь. Сердце полно неясной тревоги. Она слышит легкие шаги от двери к постели. Это не отец. Может быть, это Нечипор? Нет, не он. Опершись на локоть, она глядит прямо перед собою.
Сам господин Гальперин садится на ее постель и, наклонясь к девушке, толкает ее на подушку. Он прикладывает палец к губам и таинственно шепчет:
— Тс-с-с!
Нехама беспомощно перебирает руками складки одеяла, и глухое подозрение просыпается в ней. Гальперин наклоняется ниже, вот уже его бородка коснулась обнаженного плеча Нехамы, он что-то шепчет, губы девушки свело от страха, только ноги и руки дрожат, как в лихорадке, и в этот миг град ударов обрушивается на дверь корчмы и кто-то неистово барабанит в окно пальцами.
Гальперин отскакивает как ужаленный. В один миг он уже в корчме. Поднимается сонный Нечипор, Лейбко суетится у двери. С подсвечником в руке Гальперин стоит на пороге. Он уже забыл про Нехаму, про графа Мнишека, про желание, которое только что волновало его. Вот, должно быть, тот долгожданный гость, ради которого он сюда приехал.
Кляня непогоду, корчмарей и дождь, через порог шагнул высокий человек в накидке, с надвинутым на лоб капюшоном; за ним вошел еще один, с ног до головы закутанный в плащ.
— Свети лучше, черт тебя побери! — заорал высокий.
— Слушаюсь! — угодливо ответил Гальперин и поднял выше подсвечник. Но, узнав в высоком детине верховненского лакея Левка, или, как звали его там, Леона, чуть не плюнул с досады.
Лейбко суетился, помогая вновь прибывшим раздеться. Завернувшись в одеяло, обхватив руками колени, крепко прижавшись к ним подбородком, сидела в постели Нехама. Она вслушивалась в галдеж, доносившийся из корчмы. Ее трясла лихорадка, и огонь иссушил губы, словно нечеловеческая жажда сжигала ее. Она вскочила с постели и с непокрытой головой, в одной сорочке подошла к окну, отдернула занавеску, откинула задвижку, толкнула раму и высунула голову под дождь. Он смочил ее щеки холодными струями, ночь кинула пригоршни ветра в черные девичьи косы, и Нехама заплакала. Отец окликнул ее; так звал он ее всегда, будил среди ночи, если приезжал какой-нибудь важный барин, и она вскакивала на отцовский голос, выбегала, одеваясь на ходу. Но теперь она не ответила, не пошевельнулась, стояла у окна, изливая в слезах свою обиду. Она не отошла от окна, даже когда скрипнула дверь и вошел отец. Он тихо подошел к ней и тронул за плечо.