— И не птица, — вторил Виноградов.

— И не лошадь! И всё это аксиомы, не требующие доказательств, что мы утверждаем и записываем.

Студенты хохотали, дурашливо возясь, катались по полу, топоча по нему пятками, а внизу, у очага, фрау Цильх воздевала к потолку глаза и осуждающе качала головой в белом чепце с кружевами, пышным венчиком обегавшими лицо до самого подбородка.

Дни учения отлетали звеньями длинной, быстро бегущей цепочки, в каждом из которых умещалось множество сведений из разных наук, интересных предметов и нужных дел.

Утром Ломоносов вскакивал в шесть и ополаскивался водой из кувшина, который предусмотрительно наполнял водой с вечера и ставил возле печки. Умывшись, около часа читал или вычислял что-либо. Затем спускался завтракать в большую кухню, средоточием которой был очаг, весь увешанный медными тазами, сковородами, вертелами, шумовками и прочим, что представляло кухонный инструментарий хозяйки.

Фрау Цильх по утрам подавала оладьи со сметаной, яичницу или гороховый пудинг с белой подливкой и молоко. Михайла проглатывал всё не отрывая глаз от книги и откладывал её только в том случае, ежели к завтраку выходила ди медхен Елизабет, что, кстати, случалось крайне редко, ибо та весьма любила поспать, а фрау Цильх не донимала обожаемую дочку делами по утрам.

Затем каждый день в университете и вне его с утра до вечера был заполнен до отказа. С девяти до одиннадцати — теоретическая физика. Сия наука занимательна и хоть мудра и не проста, но всё равно за зиму они с Вольфом продвинулись столь далеко, что профессор не скрывал своего удовлетворения. Даже написал в Петербург президенту академии похвальный отзыв: «У г. Ломоносова, по-видимому, самая светлая голова...»

После физики — час рисования. Голова немного отдыхала от физической премудрости. Карандаш споро бегает по бумаге, вырисовывая и оттеняя то голову Аполлона, то верхний кус греческой капители с крупными листьями и виноградными гроздьями. А когда учитель рисования выдвигал из-за ширмы в рисовальном классе голую Венеру, отлитую из гипса, либо какую другую статую, Ломоносов готов был рисовать хоть до вечера и с сожалением оставлял карандаш. И уж конечно, не жалел, что записался в рисовальный класс и платил за курс по четыре талера в месяц из своих денег, ибо академический реестр занятия рисованием не предусматривал, как, впрочем, и французским, танцами, фехтованием и мало ли чем ещё, мимо чего пройти никак нельзя.

С полудня — опять физика, но уже экспериментальная. Работали с разными приборами. Сначала освоили все тонкости взвешивания тел на весах, доходя до самых мельчайших разновесков. Работали с термометрами разных систем, манометрами и прочими мерными штуками. Плавили металлы в лабораторном горне, смотрели превращения при расплаве материала в жидкость и потом наблюдали её кипение. Не раз грели и тянули стекло, делали трубки, выдували колбы.

Утомившись, нанюхавшись гари, шли обедать, но прерывались ненадолго — с трёх опять учение, хотя там уже ставились науки полегче: метафизика, логика, риторика или право.

Хуже было с химией. На медицинском факультете сия «аптекарьская» наука особым почётом не пользовалась. Терпели её по необходимости, впереди других не ставили, и студенты манкировали ею при любой возможности. Но всё же была кафедра, и была нужда в химии, ибо не все видели в ней поучения к составлению слабительных порошков, многие понимали пользу сей науки и записывались на неё.

Профессор химии Израэль Конради был фигурой для христианского университета нехарактерной. И хотя протестанты и не исповедовали столь ярой нетерпимости к иноверцам, каковую насаждали католики, всё же Ломоносов было вначале подумал, что держат Израэля в про­фессорах в силу его особой одарённости. Поэтому когда он договаривался с ним о прочтении курса теоретической и практической химии, то согласился со всеми его условиями, поторговавшись лишь самую малость.

Профессор запросил за курс сто двадцать талеров и потребовал деньги вперёд. Но сие было просто невозможно, таких денег у Ломоносова не было, он уже и так влез в долги и потому, согласившись на всю сумму, стоял лишь на том, чтобы произвести выплаты в три срока, каждая по сорок талеров. Почему-то герр профессор упирался и согласился лишь после того, как первый взнос был увеличен до пятидесяти талеров.

Израэль объявил, что лекции будет читать только по-латыни, чем, как ему показалось, вверг студентов в немалый трепет. Но Ломоносов только ухмыльнулся про себя тому сообщению, ему-то что? Ныне хошь по-латыни, хошь по-немецки, хошь по-французски, а то и по-гречески читай — он уже всё единообразно и понимает, и говорит, и пишет. А также постановил себе итальянский и английский не упустить и ужо изучать их начал.

Вот тут-то, на латыни, и пришли первые сомнения. Израэль явно путал конъюнктивы с императивами, слова многие ставил невпопад, а то и просто заменял латинские глаголы немецкими.

— За такую латынь у нас в Заиконоспасье враз бы под розги положили. Ори не ори, но выучи. Нерадивость, она через задницу иногда ой как хорошо испаряется! — высказал Ломоносов Виноградову после лекции своё о ней мнение. Но всё же решил пока ещё походить, послушать.

После вводных лекций приступили к изучению материй и их взаимодействия. Материя огня выделялась как самостоятельная, наравне с твердями, жидкостями и газами, и возражений это не вызывало. Но когда Израэль, без переосмысления, изложил воззрения Декарта на горение, утверждая, что горение не есть процесс соединения веществ и потому приток их не нужен, Ломоносов, соблюдая ритуал, дабы не прерывать профессора, по окончании лекции всё же задал вопрос:

— Как же это так, горение не есть соединение? Значит, свеча в закрытом объёме будет гореть?

— Так утверждал Декарт. А он есть авторитет! — внушительно-утверждающе ответил профессор Израэль, в то же время настороженно глядя снизу вверх на высоченного, широкого в плечах россиянина. Но Ломоносов до того не только Картезия, сиречь Декарта, изучал, но прочёл и многие другие сочинения и потому возразил:

— Но ведь Отто Герике[84] провёл опыт с воздушным насосом. И показал, что под колпаком, в пустоте, свеча гаснет. Значит, горение требует притока веществ для соединения.

Израэль, не ожидавший такой начитанности от студента, всё же для поддержания своего престижа заносчиво вздёрнул голову. Немецкие студенты чаще всего были почтительны и не прекословили: не столько из-за отсутствия духа противоречия, сколько от безразличия к наукам.

— Ах, какой вы дерзкий. — Теперь уже профессор напал на Ломоносова. — Наука есть сокровищница сведений, накопленных авторитетами. Так, как я излагаю, считал Джамбатиста Порта[85], так считал великий Декарт, и я не поставлю их ниже упомянутого вами Герике. — Профессор окинул Ломоносова величавым взглядом и гордо направился к двери, чтобы поскорее избавиться от спора, за которым со вниманием следили другие студенты.

— Так давайте сами зажжём свечу под колпаком! — уже распаляясь, закричал Ломоносов вслед удаляющемуся профессору.

— Нельзя посягать на сокровищницу мудрости, накопленной гениями, — на секунду остановившись, упрямо отвечал Израэль, не находя ничего иного, чем мог бы опровергнуть Ломоносова.

— Но свеча-то погаснет! — по-прежнему стоя на своём, громко возразил тот.

— Фехьлинг, нахал! — выкрикнул, заключая спор, repp профессор и скрылся за дверью, чем вызвал изумление Ломоносова и хохот окружавших его студентов.

— И как это его держат здесь? — возмутился Ломоносов, удивлённый невежеством и упрямством Израэля, направляясь с группой студентов из университета домой. Райзер, который больше пообтёрся в загранице и потому быстрее оброс нужными и ненужными связями, из коих черпал разные сведения, разъясняюще ответил:

— А ты, Михаила, как я слышал, к Моше Вираху за деньгами бегал?

— Ну, бегал, — не понимая, какое это к его вопросу имеет отношение, ответил Ломоносов. — Сей проклятый ростовщик — кровосос умелый. Ты знаешь, какие проценты он дерёт? — распалившись уже другой неприязнью, спросил Ломоносов.