Склонившихся над бывшим подполом силуэтов становилось все больше, и с ужасом узнавал в них Гудик сгинувших в пожаре жителей Улюка. Наконец их стало так много, что он перестал различать отдельные силуэты – все они слились для него в сплошное кольцо, неумолимо сжимающееся вокруг него. Он уже не кричал, ибо страх был настолько велик, что дух его отделился от плоти и, не чувствуя физической боли, метался на краю пропасти, на дне которой его ждала расплата.

Яков Угрюмов возвращался с охоты. Особо удачной она сегодня не оказалась и, кроме лежащего в его ягдташе глухаря, который по глупости взлетел из-под его ног с час назад, похвастать Якову было нечем. Не обремененный грузом добычи, шел он легко, и оставленные за день позади версты тайги почти не утомили охотника. Вообще-то, это и охотой-то назвать нельзя было, так, прогулка по лесу, скорее чтобы отвлечься от грустных зимних мыслей, нежели с целью добыть что-нибудь стоящее.

Подгоняемый неудачей, сегодня он зашел дальше обычного и, чтобы успеть вернуться домой засветло, должен был срезать путь и пойти той частью леса, которой вот уже два года избегали даже самые отчаянные – местностью, окружающей мертвый Улюк.

Яков был не из робких, и россказни глупых баб, которым только повод дай лишний раз перекреститься, мало его интересовали. По крайней мере, виду он не показывал, хотя где-то в глубине его крестьянской души, быть может, все же шевелилось и постанывало суеверие, заставляющее и его, от греха подальше, избегать этого пользующегося дурной славой клочка тайги. Была ли деревня и в самом деле проклята, он не знал, но в том, что хорошего там было мало, Яков Угрюмов не сомневался. Что же, в самом деле, хорошего может быть в месте, где произошла столь лютая трагедия? Самосожжение, как и любое самоубийство, во имя чего бы оно ни было совершено, шло вразрез с его религиозными убеждениями, и Яков, среди жителей Улюка имевший немало добрых знакомых, до сих пор не мог понять, как такая дикость вообще могла произойти. Во всяком случае, с его представлениями о вере она не вязалась.

Несмотря на суеверия он, однако же, не собирался делать крюк в несколько верст только для того, чтобы обойти стороной сгоревшую деревню. Тогда он не успеет вернуться засветло, а ночная тайга, несомненно, населена опасностями куда более реальными, чем фольклорные выходки каких-то там мертвецов. Они, возможно, и появляются ночами в Улюке, но ему-то какое до этого дело?

В стланике справа от него что-то мелькнуло. Зверь, с которым ему сегодня целый день не везло. Возможно, соболь. Яков немедленно отреагировал и, быстрым движением вскинув ружье к плечу, выстрелил. В кустах приглушенно взвизгнуло, заметалось. В том, что попал, Яков не сомневался, но убил ли? Должно быть, нет – судя по звукам, зверь удалялся, поскуливая и ломая сучья в предсмертном беге. В своей агонии он вряд ли понимал, куда и зачем бежит, инстинкт гнал его вглубь леса, прочь от опасности, туда, где он сможет спокойно издохнуть, никому, кроме пожирателей падали, не доставшись. Довольно интересное различие между зверем и человеком: один прячет свою смерть, другой же выставляет ее напоказ, стремясь самой вульгарной кончине придать дух героизма. Каждый стремится стать Христом, но большинство таких «героев» достойны лишь зубов и желудочного сока упомянутых выше падальщиков.

Это и в самом деле оказался соболь. Небольшой, сантиметров шестьдесят вместе с хвостом, «воротовой» – светло-коричневый, с темной лентой вдоль спины. Много за такого не выручишь. Был бы хотя бы «подголовка»…

Но желанный «подголовка» – ценный обладатель меха темного окраса, сегодня Якову не встретился, предпочтя остаться в своем дупле или гнезде под корнями старого дерева и избежать незавидной участи быть убитым.

Шкура, конечно, была попорчена, так как стрелял Яков Угрюмов просто «наудачу». Да иначе и быть не могло: в это время года, после выпадения глубокого снега, на соболя обычно ставят капканы-самоловы или же плашки, так как лайки вязнут в сугробах и толку от них мало.

Как ни быстро решилась судьба незадачливого пушистого охотника за белками, а времени Яков потерял прилично. Связав лапы соболя и закинув его за спину, он заметил, что уже почти стемнело. Слабое зимнее солнце ушло за горизонт, и видны были лишь верхушки кедров, выделявшиеся на фоне неба. Стволы же, как и заросли стланика, поглотила тьма.

Яков тихо выругался. Несмотря на спешку и ухищрения по сокращению пути он все же не поспел домой к урочному часу, оказавшись в полной непредсказуемых ловушек ночной тайге, да к тому же еще и поблизости от страшного пожарища.

Разозлившись на заставившего его задержаться зверя, бездыханным болтающегося сейчас у него за спиной, Яков посмотрел в сторону находящегося всего в паре сотен метров от него и скрытого лесом Улюка, и само имя погибшей деревни показалось ему сейчас жутким. Наверное, такими булькающими звуками общаются меж собой лешие да упыри всякие. Нужно было поторапливаться, пока и в самом деле что-нибудь не произошло. Яков пружинисто зашагал в сторону дороги, которая приведет его в родную Николопетровку.

Идти оставалось меньше часа, и в предвкушении печного тепла и горячего ужина он несколько оттаял и перестал сердиться на злосчастного соболя. В конце концов, тот не виноват в том, что он его убил. Главное же теперь – побыстрее добраться до дома.

Еще не выйдя на дорогу, Яков Угрюмов сквозь заросли заметил всполохи огня в мертвой деревне, а мгновением позже до его слуха донеслись и приглушенные треском пожара крики. Ужасная догадка пронзила его с головы до самого копчика, а вслед за ней пришла и паника. Выходит, не врал ямщик про мертвецов Улюка, предающихся ночами своим оргиям! Значит, потусторонний пожар и впрямь снова и снова охватывает деревню, и души неупокоенные жертв своих высматривают! Разумеется, не мог знать Яков, что видимый им огонь запылал в ту ночь по особенному поводу – знаменуя месть улюкцев душегубу, забравшему их жизни. Илье Гудику.

Забыв обо всем, перепуганный крестьянин стремглав бросился в сторону Николопетровки, боясь оглянуться или хотя бы сбавить темп. И даже когда всполохи адского огня остались позади и спокойная, радующая теперь мгла вновь обступила его, он продолжал бежать, пока не достиг своего дома, где сейчас же заложил дверь и с побелевшим лицом опустился на лавку. Позабытый соболь остался вместе с тулупом лежать в сенях, словно бы и не был виновен в переживаниях своего убийцы.

А на следующий день в Николопетровке появилась девочка. Никто не знал, чья она была и откуда взялась, никто не видел, как она пришла и не догадывался, с какой целью. Девочка, которой на вид можно было дать лет шесть-семь, укутанная в грязное порванное одеяло и со следами сажи на худом лице, просто стояла посреди улицы, аккурат напротив дома Гудика, и безучастно смотрела по сторонам, словно ни окружающее, ни даже собственная судьба ее не интересовали. Несмотря на одеяло, подбородок ее трясся от холода, а зубы выбивали мелкую дробь – такой «наряд» был откровенно слабоват для поздней сибирской осени, более лютой, нежели зима в иных местах. Вид у девочки был чрезвычайно болезненный, словно она только-только оклемалась после тяжелого недуга. Румянца на детских щечках не было, а серые, не по годам серьезные глаза смотрели устало и равнодушно. Руки она прятала в складках своего одеяла, а огромные валенки на ногах были ей явно не по размеру.

Самым же странным в ее появлении было то, что, хотя пошедший под утро снег и засыпал всю округу свежим, на два пальца, слоем, следов вокруг девочки не было, как будто не сама она пришла сюда и даже не привезли ее в санях или верхом, а просто опустили с неба и оставили дожидаться чего-то посреди дороги. Заметив это, любопытствующие поначалу сельчане стали вдруг истово осенять себя крестом и не проявляли желания вступить в контакт с появившимся неизвестно откуда неведомым существом. Еще бы! Люди так не появляются, а обернувшегося ребенком демона привечать резону мало… Надо бы, пожалуй, к Илье Гудику за разъяснением да советом обратиться – уж он-то в таких делах сведущ, собаку на них съел, и нечисть распознать ему – раз плюнуть. Ну, а там и подумаем, что с ней делать…