Я поежился. Нейтральная обстановка чужой квартиры внезапно показалась мне враждебной. Из каждого угла на меня теперь дышал рок, а тишина вдруг зловеще зазвенела. Я инстинктивно бросился к окну, как к единственному источнику дневного света, и выглянул на улицу. Странно, что мне не пришло это в голову раньше. Тогда бы я, несомненно, и без всякого календаря засомневался в том, что нахожусь в пятидесятых: ползущая вдалеке по непроходимой грязи странного вида автомашина с высокой, несуразной по моим представлениям кабиной, вынесенными на крылья фарами и прикрепленной к двери запаской, лошадь с телегой у соседнего дома, неестественное для моего глаза облачение снующих в спешке прохожих и, главное, огромное красное полотнище с надписью «Восемь лет пионерского движения!», прикрепленное к стене стоящего напротив большого деревянного здания – предшественника нашего «Дворца пионеров», в миг доказали бы мне мое заблуждение.

Во мне начала нарастать паника. О том, чтобы заинтересоваться увиденным и воспользоваться столь редкой возможностью воочию понаблюдать историю родного города, и речи быть не могло. Единственным моим желанием было как можно скорее убраться отсюда. Я не смог бы объяснить, что именно меня так испугало, но спокойствие покинуло меня тогда окончательно. Я бросился к входной двери, стремясь покинуть зловещую квартиру, чтобы никогда больше в нее не возвращаться. Профессор, Альберт, письмо, загадка – пусть все убирается к чертям собачьим!

Но, щелкнув замком и дернув ручку, я понял, что попал в ловушку. Нет-нет, никто не заложил дверь снаружи на швабру и не подпер ее роялем – она открылась! Но открылась именно туда, куда и должна была открыться по единственно возможной логике – в подъезд дома 1930-го года. Я понял это сразу, едва только выглянул наружу: новые перила, не вышарканные ступени, а железная лестница на чердак еще даже не окрашена…

Я был заперт. Безнадежно заперт в чужом времени, чужом обществе и чужой жизни. Не просто чужой – чуждой мне! И тот, кто это сделал, поступил так со мной умышленно. Но зачем? И, главное, где выход? Сумею ли я отыскать его без знания здешних порядков? Я, разумеется, много читал о событиях этого времени и даже прослыл в определенных кругах знатоком истории, но пригодится ли мне все это в «боевых условиях»? Поможет ли не сгинуть в этом водовороте странностей, в который я, волею судьбы, угодил, и где, должно быть, сгинул Альберт? Потрясенный внезапным прозрением касательно судьбы моего друга, я стал медленно спускаться по лестнице.

Было, наверное, часов девять или около того, когда я, крадучись, словно вор, вышел из подъезда во двор. Часов я благоразумно не взял, отправляясь в путь сегодня утром, дабы избежать возможных недоразумений по поводу мигающих электронных значков и надписи «Casio» на циферблате. Можно было, конечно, порыться в материнских сусеках, в глубинах которых, возможно, и завалялся какой-нибудь подходящий часовой механизм довоенной эпохи, но в спешке это показалось мне несущественным, о чем я сейчас пожалел.

День обещал быть ясным. Солнце поднялось уже довольно высоко, и верхушки деревьев на другой стороне улицы искрились желтым цветом под его яркими, но, увы, уже не такими теплыми лучами. Сюда же, во двор, оно заглянет лишь к вечеру, на пути в свои западные покои, а сейчас тут было приятно прохладно и даже несколько темновато.

Справа от меня, возле новой бетонной скамейки с деревянной некрашеной спинкой, сидели на корточках две девчонки лет шести-семи. Их короткие летние платьица чуть развевались от легкого, шныряющего по двору ветерка, и у одной из них из-под подола выглядывало даже что-то похожее на панталоны, как я их себе представлял. Судя по сосредоточенному перешептыванию подруг, они были заняты каким-то весьма важным делом. Настолько важным, что на появившуюся во дворе странную личность (в том, что мое одеяние покажется им странным, я не сомневался) они не обратили ни малейшего внимания, хотя отпущенная мною дверь подъезда явственно хлопнула, притянутая к косяку большой блестящей пружиной.

Чтобы хоть как-то начать интеграцию, я приблизился к сидящим ко мне спиной детям и попытался разглядеть меж их светлых головок то, что приковало их внимание. Ничего особенного там не оказалось: руки одной из них были вымазаны в земле едва ли не по локти, другая же держала обеими руками стеклянную бутылку с широким горлышком, из которой она тонкой струйкой лила воду в небольшую ямку. Видимо, я наткнулся на юных мичуринцев, пытающихся вывести какой-то чудо-плод.

Как с ними заговорить? Как обратиться?«Привет»? «Салют пионерам»? Не пойдет – какие же они еще пионеры? Может быть – «Да здравствует…»? Чушь какая-то…

– Что это у вас там? – выбрал я невежливый, однако нейтральный вариант начала беседы. Девчонки одновременно повернули головы и молча воззрились на меня, словно обдумывая, достоин ли я быть посвященным в их девчоночий секрет. Наконец, та, что выглядела чуть постарше, ответила:

– Клен. Семечка. Мы ее сначала дома прорастили, а теперь вот в землю… Он высокий вырастет, если никто не сломает.

Действительно, клен! Как это я сразу не догадался? Как раз на этом самом месте. Только в моей памяти он всегда был старым и корявым, а здесь – ну надо же! – еще толком и не родился. А мы-то, помню, гадали, кому это пришло в голову посадить здесь клен?

– Не сломает, это я тебе обещаю. Никто никогда не сломает его и он переживет даже эту вот бетонную скамью.

Девочка с сомнением посмотрела на скамейку, словно долговечнее ее ничего и быть не могло.

– А Вы откуда знаете?

Надо же – «Вы»! Воспитанные они тут, похоже.

– Я много чего знаю, а про этот дом особенно. А вы, наверное, сестры?

Я присел на краешек скамьи, чтобы стать немного пониже ростом и расположить девиц к разговору.

Говорившее со мной создание поднялось на ноги и, стараясь не касаться платья заляпанными руками, отрапортовало:

– Меня звать Надя, а это вот – Ксюша. Она маленькая и просто помогает мне. Мама велела нам выйти во двор и не мешать ей двигать мебеля. Мы только вторую неделю здесь живем, а раньше в бараке жили в Шахтерском поселке и…

Я понял, что настало время ее перебить, иначе я рискую быть посвященным во всю подноготную девчонкиной семьи, чего мне вовсе не хотелось. Болтать можно долго, но тревога в моей душе еще отнюдь не улеглась, и я торопился выведать самое для меня важное:

– Постой, постой, Надюха… Скажи-ка мне лучше, не знаешь ли ты здесь кого-нибудь по имени Альберт?

В глазах ребенка мелькнула обида. Насупившись, Надежда все же закончила фразу:

– …и в подполе там жили крысы, и мы с Ксюшей их боялись. И… и никого такого я не знаю. И Ксюша не знает. Нам, наверно, пора домой.

Рывком поставив на ноги молчавшую все это время Ксюшу, моя недовольная собеседница деловито направилась в сторону соседнего с «моим» подъезда, в недрах которого мама, видимо, как раз закончила передвигать «мебеля». Уже у самой двери она обернулась и крикнула:

– Не трогайте семечку! Вы обещали, что клен вырастет!

Я успокаивающе помахал руками, хотя маленькая Надюха этого уже не увидела, скрывшись в подъезде.

Что ж, первый опыт общения с местными жителями удачным назвать было нельзя. То ли здешние нравы были столь круты, то ли моя случайная, юная знакомая обладала нетерпимым характером, но попытка провалилась. «И чего тебе вздумалось спросить про Альберта? – ругал я себя. – Откуда, в самом деле, ребенок может его знать? Или ты полагаешь, что детишкам в коротких платьицах нечем больше заняться, кроме как вызнавать у окружающих их имена? К тому же, тебе человеческим языком сказали, что с момента переезда прошло лишь две недели, и даже «мебеля» не стоят еще на своих местах, а ты про какого-то Альберта!»

Получив от себя взбучку за глупость и нетерпеливость, я решил выйти-таки за пределы двора и разведать обстановку. Я был один воин в поле, и полагаться мне приходилось только на себя. Хотя где-то здесь, в городе, должны жить родители моей матери, но они, должно быть, сейчас не старше Ксюши с Надей и вряд ли обрадуются визиту внучка, если таковой последует. Тьфу, до чего все запутано!