Хлопнув себя по лбу, конвоир засуетился и, достав из внутреннего кармана кителя свернутые в рулончик записки товарища Пузанова, протянул их чудищу.

Та взяла бумаги двумя пальцами, развернула и минуты три внимательно изучала, оставшись в итоге явно недовольной.

– Что это? – произнесла она капризным голосом, перегнувшись через полкабинета и швыряя бумаги на стоявший чуть поодаль рабочий стол. При этом воздух в помещении пришел в движение, и моего обоняния достиг отвратительный кислый запах пота. – Кто это писал?

– Н-начальник участка, товарищ Пузанов, – профыркал Паша, едва сдерживая досаду. – Он тоже милиционер, – добавил он вдруг, словно это обстоятельство объясняло все мыслимые проколы в ведении записей.

– Что с Вами опять? Громче говорите, наконец!

– Да выньте же тампоны из ушей! Разговаривать ведь невозможно! – сорвался-таки на крик проклявший все усач, и даже замахал руками, подчеркивая свое негодование. Эту реплику Полина Владимировна услышала.

– Не могу, – сказала она с грустью в голосе. – Не могу, иначе все лечение пойдет насмарку. Время замены тампонов, к сожалению, еще не наступило.

Она посмотрела на часы и пожала плечами, давая понять, что это не обсуждается.

– У Вас там что, лекарство? – поинтересовался милиционер с ноткой участия и некоторого благоговения в голосе, которая появляется у всякого далекого от медицины человека при обсуждении терапевтических методов.

– И да и нет. Моча! – выстрелила Полина Владимировна этим словом, подняв вверх указательный палец, словно на митинге.

– Что, простите? – опешил сотрудник.

– Моча! Новейшее и вернейшее средство! Все прогрессивное человечество использует теперь мочу для лечения большинства заболеваний! Панацея!

– Да какое же у Вас заболевание? – вконец растерялся ничего не смыслящий в современных методах лечения милиционер. Он покраснел от смущения и губы его тряслись.

– Что? А, да! Пока никакого, но ведь может возникнуть. Профилактика, знаете ли, еще никому не вредила!

Я почувствовал, как внутри меня назревает паника. Ведь если любое заболевание эта спятившая медведица лечит мочой, то для меня это не означает ничего хорошего… О, Господи, пусть я окажусь преступником, но здоровым!

Полине Владимировне, видимо, понравилась живая заинтересованность собеседника в предмете разговора, поэтому она соизволила вынуть из кресла свою тушу и проследовала к шкафу с матовыми стеклянными дверцами, стоящему возле самого письменного стола. Походка ее была переваливающейся и неровной, а сама она дышала сипло и натужно, хотя и не была откровенно тучной.

Еще через минуту я убедился, что моя догадка насчет мучившей ее подагры была верной. Открыв шкаф, женщина вынула из него банку с мутной желтой жидкостью и поднесла ее поближе к нам, чтобы сморщившийся вдруг Паша мог ее получше рассмотреть. Когда же она сняла с горловины банки резинку и приподняла закрывающий ее кусок целлофана, в нос мне ударил такой острый запах аммиака, равный которому по тошнотворности не сыщешь даже в советских общественных туалетах. Огромных усилий стоило нам с конвоиром, волею судьбы ставшим моим коллегой по испытываемым сейчас мучениям, сдержать подступившую к горлу рвоту. Паша пробубнил что-то нечленораздельное и, не выдержав испытания, отвернулся. Полина же Владимировна, не заметив этого, величаво прошествовала назад к своему креслу и, развалившись в нем, достала из кармана замызганного халата марлевый тампон. Окунув его в банку со зловонным содержимым, она приложила тампон к багровому суставу большого пальца ноги, где закрепила бинтом. Эту же манипуляцию она проделала и с другой ногой, после чего гордо взглянула на моего конвоира.

– Ну как? Видели? Теперь нужно лишь время и подагры как не бывало! Это Вам не многолетнее отравление организма таблетками! Человеческое тело само продуцирует средство от всех болезней.

О, Бог мой! Я-то полагал, что фанатизм и бредовая, граничащая с психозом зацикленность интеллектуально слабых людей на уринотерапии, гомеопатии, астрологии и всяком там фэн-шуе – отличительный признак конца двадцатого – начала двадцать первого века, но, оказывается, психопаты рождались во все времена и всегда изводили окружающих своими бреднями! Жаль, что это заболевание ни мочой, ни экскрементами, ни даже банальными, «отравляющими организм» таблетками не лечится.

Фанатку же мочи Полину Владимировну было уже не остановить.

– Ежели у Вас, скажем, лихорадка или тиф, то все просто – принимаешь на ночь стакан подогретой мочи…

Это было выше моих сил. Усач, похоже, тоже был уже на грани, поэтому замахал при этих словах руками и попятился к двери. И действительно, демонстрации приема внутрь тухлых отбросов ее бренного тела ни он, ни я не вынесли бы.

Сочтя, что все формальности улажены, конвоир поспешил распрощаться с радушной хозяйкой кабинета и, хлопнув дверью, подло оставил меня с нею один на один. Ремень с моих рук он, правда, снять не забыл, и я мог теперь размять затекшие кисти.

Что интересно, оригинальная докторша не уделила мне еще ни секунды внимания, ни о чем меня не спросила и не попыталась выяснить, на самом ли деле я болен. Она была настолько поглощена собой и своей чудодейственной мочой, что, по-моему, просто забыла обо мне. Так оно было или нет, но я понял, что лелеемым мною надеждам на разумное здесь обращение с моей персоной не суждено стать реальностью. Благоухая аммиаком, Полина Владимировна проковыляла мимо меня и, выглянув в коридор, кликнула санитаров, которым велела препроводить меня в палату и «устроить». Хорошо, вздохнул я про себя, устроимся. Но то представление, что нам с усатым Пашей сейчас устроила эта эскулапша, я никогда не забуду.

Прутья решетки, которой было забрано окно палаты, проецировались на крашеную желтую стену, отчего вся комната походила на большую клетку. Лучи утреннего августовского солнца заглянули даже под кровать, высветив, словно театральная рампа, беспорядочный танец беззаботных пылинок. Было, похоже, довольно поздно, и солнце уже поднялось высоко, даря сибирской земле последнее тепло уходящего лета. Лета 1930-го года.

Что ж заставило меня так долго проспать? Неужели сказалась усталость последних дней, усиленная непрекращающейся нервотрепкой и мучительными переживаниями за свою судьбу, которые хоть и несколько притупились, но все же продолжали исподволь терзать меня? Пожалуй, нет. Скорее, тот проклятый болючий укол, которым им все-таки удалось «поощрить» меня за обеспокоенность и тягу к дискуссиям, сыграл свою роль, отключив мое сознание и позволив мне выспаться. Тот самый укол, что вогнала мне в «верхний правый квадрант ягодичной мышцы» – так они сказали – сестричка-практикантка, действующая под зорким приглядом умудренной опытом сестры постарше. Как угораздило это розовощекое создание с трясущимися от страха руками попасть на работу в эту мрачную, наполненную скорбью и нелепостями, клоаку? Неужто же это – ее призвание и будущее?

Впрочем, чего это я распричитался над мнимыми страданиями чужого мне человека? Что мне до нее и ее будущего, когда мое собственное сейчас так же мутно, как лужа с головастиками? Похоже на то, что влип я по полной программе, а эта девчонка, может статься, доживет до самого 21-го века, подъедаясь на ворованных у больных харчах третьесортной больницы. Вон какие справные ляжки проглядывали меж полей ее халата, загляденье! Представляю, во что они превратятся через семьдесят лет…

Дольше лежать я не мог. Во-первых, потому что не привык проводить утро в постели, позевывая и кончиком мизинца выковыривая засохший гной из уголков глаз, а во-вторых, положение мое требовало немедленных действий, и тянуть со своим освобождением я вовсе не собирался. Памятуя о вчерашнем инциденте с огромным стеклянным шприцем (почти как в сказке про Айболита), я все же заставил себя умерить пыл, дабы не наделать дополнительных глупостей и не ужесточить тем самым условия своего содержания. Я вовремя осознал, что любые разговоры здесь о правах человека или свободе принятия решений будут трактоваться как составляющие части моей бредовой системы, и ко мне применят, чего доброго, уринотерапию.