Дед Архип, чтобы не сдохнуть, подрабатывал где-то не то сторожем, не то истопником, и порой не ночевал дома. Уходя, он сообщал мне об этом, и тогда я управлялся один. Понимая, что попросту паразитирую на хозяйской доброте и харчах, я старался хоть как-то компенсировать возникающие от меня убытки, поддерживая в чистоте нашу халупу и готовя незамысловатую еду. Впрочем, очень быстро я понял бессмысленность этих действий, поскольку дед, хоть ничего и не говорил мне, явно оставался недоволен результатами моих усилий и, по приходу, принимался за уборку самостоятельно. Не думаю, что качество моей работы было столь уж плохим, просто люди, особенно пожилые и одинокие, имеют собственные привычки и представления, настолько укоренившиеся, что любое вмешательство в дела своей маленькой империи рассматривают как чужеземное вторжение, в сути своей враждебное.

Разумеется, такое положение дел меня не устраивало, я вовсе не собирался трутнем сидеть на старческой Архиповой шее, пусть и столь крепкой, да и роль домохозяйки мне претила. У меня было чувство, что я живу в анабиозе, когда обмен веществ замедлен и подвижность равна нулю. Время протекало бесполезно, и мое растительное существование с каждым часом все более раздражало меня.

Разумеется, я мог просто уйти – никто меня не держал, – и, наверное, так бы и сделал, невзирая на опасности и неясность будущего, если бы не увещевания деда Архипа. Он растолковал мне, словно первокласснику, значимость терпения, а насчет угнетающей меня бездеятельности заметил, что «посидеть в засаде и присмотреться порой много полезней, чем махать шашкой, не зная ни красных, ни белых». Он, Архип, понял-де мою проблему и думает над тем, как ее разрешить, а без него шансы мои не стоят и хвоста той курицы со двора, которая все же вдруг исчезла, порадовав хозяев наваристым бульоном. Я вынужден был признать его правоту, но попросил лишь думать чуточку быстрее, так как положение мое, и в самом деле, было незавидным. Дед посмотрел на меня с укоризной и ничего не ответил, а мне вновь стало стыдно.

Иной раз мы беседовали с ним, сидя у пузатой печки и прихлебывая обжигающий чай из металлических кружек. Архип рассуждал большей частью пространно и философски, чем, наверное, старался избежать моих любопытных расспросов. Думаю, что он считал меня недостаточно образованным и зрелым для того, чтобы говорить со мною откровенно, хотя, быть может, он просто не имел права посвящать меня в детали своей странной жизни. Я сумел лишь понять, что он, молодым тогда еще человеком, с группой подельников прибыл из глубин непостижимого (которое он именовал Большой Спиралью) с какой-то исследовательской миссией, суть которой осталась мне неясна. По прибытии группа рассеялась, условившись держать контакт и, собравшись затем снова, отправиться восвояси. Их привел сюда некий штурман, фигура весьма загадочная даже для участников экспедиции, который должен был ждать, пока все вновь соберутся, и провести их известными лишь ему одному лабиринтами назад, на родину. Но что-то пошло не так: Архип и его товарищи столкнулись с чем-то или кем-то, представляющим не только помеху для выполнения задачи, но и откровенную опасность. Противостояние с этой силой затянулось, контакт с подельниками оборвался, и вместо запланированных двух лет Архип отсутствует дома уже тридцать пятую осень.

«Мы не можем уйти, пока вся группа не соберется или мы не будем уверены, что отсутствующие мертвы, таков закон. Нарушить его невозможно, и говорить на эту тему смысла не имеет» – говорил стареющий Архип, удрученно качая головой и глядя, по своему обыкновению, в одну точку. На мой вопрос, о каком количестве людей идет речь, он бросил горько: «Нас было восемь. Всего восемь, не гвардия! Но мы ведь не крошки на столе, ладошкой в кучку не соберешь. Один погиб еще в самый первый год. Они его спутали с… неважно, и убили. Про Кирилла – мы его так здесь прозвали – ты вот принес печальную весть. С другой стороны, его теперь тоже искать не надо. Ну, пятеро уже в сборе, живут рассеянно по округе, боятся и ждут. Остается еще одна заблудшая овца, о которой вообще ничего неизвестно. Может статься, что он давно уж сгнил в безвестной могиле, и тогда плохи наши дела, ибо без него мы вернуться не можем».

Вот и вся информация, похожая на сказку, которую мне удалось выудить у Архипа. Половину его рассказа я не понял, другой – не поверил. Не сбрендил ли старик от одиночества и не пустился ли по тропе бредовой фантазии? С другой стороны, кто поверил бы мне, вздумай я рассказать свою историю? Тогда уж мне точно не избежать бы долгих лет психиатрической больницы! Как бы там ни было, а самым правильным решением в моей ситуации было все же довериться деду Архипу и его знаниям, тем более что иного выхода у меня все равно не было.

Я так долго и тщательно пережевывал этот рассказ, что мне стала сниться эта восьмерка отважных людей, пустившихся в путь сквозь бури и «враждебные вихри» ради достижения какой-то неведомой, но, несомненно, высокой цели. В моих снах я видел их почему-то на парусном корабле, скорее всего бриге, исчезавшем и вновь появлявшемся в высоких черных волнах страшного моря, с суровыми мужественными лицами и несгибаемой волей, в просоленных моряцких куртках и высоких, до колен, сапогах. И во главе их, словно дядька Черномор, неизменно стоял таинственный Штурман, лица которого я не видел, ибо оно было скрыто от меня в глубинах капюшона огромного плаща и представляло собой черное пятно. Держащая штурвал рука Штурмана была худой и белой, словно у Смерти, и ею он уверенно вел свой бриг в неведомые дали.

Вероятно, дело тут было не в моей излишней впечатлительности, которой, надо сказать, я никогда не скрывал, но в однообразии моей жизни последних дней и ее бедности на события. Неудивительно, что я занимал себя по мере сил и что сны мои соответствовали моим мыслям, разносторонне их приукрашая. Так или нет, но одно цеплялось за другое и фигура загадочного Штурмана, о котором дед Архип распространялся столь неохотно, не шла у меня из головы.

Между тем, в моей жизни намечались изменения. Как-то утром, придя с очередной ночной смены, хозяин барака с порога поведал мне, что имеет кое-какие идеи относительно моих дальнейших действий.

– Послушай-ка, парень, я не могу сейчас придумать, как тебе по-настоящему помочь, и не хочу подавать ничем не подкрепленных надежд. Ясно одно – от такого безвылазного сидения взаперти ты скоро совсем зачахнешь и превратишься в мумию, бледную и неподвижную. Ты молодой, и дух твой, как и тело, требует простора и возможности если не действовать, то, по крайней мере, шевелиться. Вместе с тем, на улице тебе показываться нельзя, слишком много у тебя здесь появилось «знакомых», от милиции и работников психбольницы до твоего ночного преследователя. Все они, думаю, не забыли о тебе – последний уж во всяком случае – и не упустят возможности взять тебя «в оборот», едва завидев. В общем, отправишься ты к одному моему знакомому, в деревню, где и пересидишь то время, пока я что-нибудь не придумаю. Это километрах в ста с небольшим отсюда, в тайге, где тебя, полагаю, искать никто не будет. Ну, о преимуществах свежего таежного воздуха и простора, где ты ничем не связан, я уж и не говорю. Так как, Галактион?

Что я мог сказать? С одной стороны, уезжать из города, где, как мне казалось, у меня было больше шансов найти дорожку к вожделенной двери домой, мне не хотелось, с другой же я понимал, что Архип абсолютно прав в своих рассуждениях, и здесь мне ничего не высидеть. Сам я тоже жаждал сменить обстановку – слишком душно и тесно было мне в бараке доброго старика, да и злоупотреблять его гостеприимностью я не желал.

– Спасибо тебе, дед Архип, за заботу. Я верну тебе долг, как только смогу, можешь не сомневаться. Когда ехать?

Дед, похоже, был рад моей покладистости.

– Да сегодня с вечера и поедем. Довезу тебя до соседнего городка – подальше от глаз, – а там с рассветом к почтовику подсядешь, что до села Стоянова отправляется. В Стоянове спросишь да пересядешь на следующего, который до самой Николопетровки довезет. В общем, найдешься как-то. Извини, ничего более приемлемого не могу тебе предложить. Я человек маленький, незаметный, ни к автомобилям, ни еще к чему мудреному доступа не имею. Водки вот дам тебе для шоферов да поесть чего в дорогу, а больше, пожалуй, ничего и не могу.