В это время года, когда осень уже перевалила за свой экватор и первые, еще робкие заморозки тронули почву и дикие яблочки в палисадниках, в таежной деревне наступает затишье. Все полевые и огородные работы давно завершены, подполья наполнены свежезакрытыми соленьями да вареньями, а хозяйственные да колхозные хлопоты сводятся к кормежке животины да чистке хлева и стаек. Снег, в лучшем случае, лишь пробрасывает, сразу тая и не образуя стабильного покрова, на котором видны следы промыслового зверя, и сельчанам не остается другого заделья, кроме мелких домашних работ по починке мебели и одежды да плетения новых бредней, предназначенных для вылавливания карасей да сорожняка в мутных заводях Урицы. Другой рыбы тут, можно сказать, и не водится, хотя Пашка с Колькой Суконниковы в прошлом году удивили всю деревню, выловив бреднем тайменя килограммов на шесть, то-то было разговоров! Откуда, спрашивается, в хлипкой Урице, почти пересыхающей в разгар летнего зноя, таймени? Чудеса, да и только.

Раньше, в прошлом веке, мучимые начавшимся зимним бездельем мужики вырезали в это время ложки из мягких сосновых баклуш да гнули санные полозья и охотничьи лыжи. Ныне же, в тридцатых годах двадцатого столетья, эти занятия были заменены столь же регулярными, сколь и бессмысленными лекциями в абы как сооруженном бараке, приспособленном под клуб. Все это я видел когда-то в старых советских фильмах, но не представлял, что когда-нибудь увижу воочию.

В последующие дни товарка Алеянц вела себя на удивление скромно, не лезла ни в глаза, ни в уши и о неприятном для меня происшествии в день ее приезда не напоминала. Много времени она проводила с матерью, развлекая ее рассказами о своей городской жизни, а несколько раз, одевшись, уходила куда-то. Я подумал, что она навещает старых подруг, которых у нее не могло не остаться, но как-то увидел ее возвращающейся со стороны горы Киржатки, западный склон которой был утыкан небольшими зубастыми скалами, а восточный покрыт лесом, через который когда-то проходила заросшая ныне дорога, ведущая в Улюк.

В том, что женщина совершает прогулки и дышит свежим лесным воздухом, ничего необычного не было, я и сам любитель побродить в одиночестве, любуясь природой и разговаривая сам с собой на злободневные или же философские темы, однако маршрут, выбранный Аглаей Яковлевной, был более чем странным. Во-первых, упомянутая дорога давным-давно заросла, а шастанье по бурелому, кустарнику да мшистым, осклизлым камням трудно было назвать приятной прогулкой, а во-вторых, мертвый Улюк – не самое популярное здесь место для экскурсий, и товарка Алеянц, выросшая в Николопетровке и с самого детства предостерегаемая людской молвой от визитов в несуществующую больше деревню, не могла не знать об этом. И сейчас еще, как и двадцать лет назад, сельчане старались избегать появляться в окрестностях Улюка, один лишь Яков Угрюмов, пожалуй, не испытывал уж больше суеверного страха перед этой местностью, никогда не ища обходных путей и не осеняя себя крестом, если приходилось находиться неподалеку оттуда.

Однако, несмотря на столь нехорошую репутацию этого места, факт оставался фактом – жена номенклатурщика находила некую прелесть в этих прогулках, которые ей, разумеется, никто запретить не мог. Я как-то столкнулся с ней у ворот во время ее возвращения и даже, как человек вежливый, пробурчал какое-то приветствие, но она, казалось, не заметила меня и молча скрылась в доме. Меня удивило выражение ее лица в этот момент – отрешенное, безучастное ко всему окружающему и словно покрытое эмалью глубочайшей тоски, читающейся в застывшем взгляде и опущенных уголках побледневших губ. Такую маску одухотворенности можно увидеть на лицах людей, стоящих у гроба с молодым покойником, а иногда и у самого покойника.

Внутри меня шевельнулось беспокойство, которое я тут же нещадно прогнал. С какой стати мне переживать о человеке, поступившем со мною так гнусно? Мало ли что могло найти на смешливую, взбалмошную девку? Быть может, вспомнилась ей старая деревенская любовь, не нашедшая логического продолжения, а может и просто ностальгия по безвозвратно ушедшей юности нахлынула и терзает ее неугомонное естество. В любом случае это не мое дело. Не случись этой проклятой дамочки тогда в квартире и я, скорее всего, не испытал бы столько лишений и невзгод!

Когда через пару дней я вновь увидел Аглаю выходящей из дома, я вдруг решил, поддавшись сиюминутному порыву, последовать за ней и подсмотреть, куда именно она ходит и что же, собственно, является причиной происходящих в ней перемен. Мой замысел не казался мне недостойным, как не могла быть недостойной, скажем, установка капкана на промышляющую в амбаре крысу. Думая так, я еще не осознавал, что внешне непостоянная, язвительная товарка Алеянц уже прогрызла огромную дыру в амбаре моего сердца и, с комфортом разместившись внутри, вовсю ворошила отборное зерно моих чувств.

Запахнувшись поплотнее в фуфайку, с которой в последнее время почти сросся, я отправился вслед за удаляющейся в направлении горы Киржатки женщиной, стараясь не отстать, но и, вместе с тем, не быть замеченным ею.

Если бы это случилось, ко всем моим проблемам добавилось бы еще подозрение в шпионаже или, чего доброго, в склонности к извращениям.

Товарка Алеянц шла не торопясь, время от времени останавливаясь и оглядываясь по сторонам, но не как человек, опасающийся преследования, а словно старожил, хозяйским глазом окидывающий родные места. Ее высокая, стройная фигура куталась в драповое полупальто, по здешним меркам могущее считаться роскошным, и выглядела сейчас в высшей степени незащищенной. Мне почему-то захотелось обнять ее сзади за талию и даже, может быть, накинуть мою видавшую виды фуфайку на ее озябшие плечи. Я устыдился этих мыслей.

Свернув с разбитой деревенской дороги в сторону горы-Киржатки, Аглая еще убавила шаг, виной чему было рыхлое, богатое кочками и невидимыми впадинами бездорожье. Осторожно ступая, чтобы не споткнуться и, чего доброго, не повредить себе ногу, женщина вошла в густой ельник и стала огибать гору с восточной стороны, временами прикасаясь к рельефной, смолистой коре деревьев или наклоняясь, чтобы сорвать сухую травинку. Было видно, что она знает и любит этот лес, в котором чувствует себя привольно и уверенно. Этой дорогой она, несомненно, хаживала еще в детстве, и теперь наслаждается каждой секундой, проведенной в сказочной ловушке детских воспоминаний.

Наверное, у каждого из нас есть такие места, где остался кусочек мечты, юной и ничем не омраченной, где мы бываем с грустной радостью, и где особенно остро чувствуются кривляющиеся за спиной годы. В моих воспоминаниях это, без сомнения – чердак альбертова дома, где мы с моим другом провели столько интересных, полных приключений и жутких открытий часов, давших заряд любознательности всей моей последующей жизни. Быть может именно она, эта чрезмерная любознательность, и погнала меня навстречу испытаниям, конца которым не видно.

Я продвигался вперед короткими перебежками, как разведчик из дешевых фильмов про войну, которой здесь еще не было. Несколько раз под моими ногами хрустели сухие сучья, а однажды я даже поскользнулся и завалился в куст дикой малины, ободравший мне левую щеку и часть шеи. Шум при этом возник неимоверный, и я был искренне удивлен, что Аглая не обернулась и не высмеяла меня за неуклюжесть. Видимо, она была занята своими мыслями и не очень-то интересовалась происходящим вокруг, что было мне на руку.

Вот, наконец, показались мрачные останки Улюка. Было еще светло, и, если верить преданиям, нам с Аглаей не угрожало стать свидетелями огненных плясок мертвых самосожженцев, которыми они некогда развлекались. В деревне, правда, говорили, что после исчезновения Гудика оргии прекратились, но кто их знает, этих мертвецов? Каждому ребенку известно, что злое, нечистое место навсегда таковым остается, хоть даже уставь его горшками с геранью.

Куски обугленных стен еще виднелись из земли, являясь последними свидетелями произошедшей здесь трагедии. На месте же некоторых дворов и вовсе ничего не осталось, лишь неясные, заросшие землей очертания бывших фундаментов. Я представил, как когда-то здесь, меж избами и заплотами, бегали голопузые ребятишки, смеясь и бросая друг в друга колючками репейника, а на завалинках, переговариваясь да поплевывая шелухой от семечек, отдыхали после привычной работы их дородные мамаши, большей частью снова беременные. До их слуха доносился стук мужичьих топоров, рубящих новую избу, и на все это со своего небесного трона поглядывал Господь, радуясь своим творениям. Но деревенской идиллии пришел конец, когда жадный трусоватый Гудик, заманив этих людей с помощью своей ложной учености и – в чем я не сомневался – какого-то наркотического снадобья в липкие паучьи сети дикого обмана, повелел им сжечь себя в избах, якобы во славу Божью, а на самом деле – с целью разжиться тем скудным добром, которое они сдали ему на сохранение после проведенной здесь им же церемонии пожертвования во имя «истинной веры». Одна лишь Дарья Ракшина, норовистая крестьянка со светлой головой, в коей не было места елейным россказням лже-проповедника, попыталась было воспротивиться воле священника-самозванца, да родной муж опоил ее проклятым зельем, подсунутым ему Гудиком, и бесчувственную предал пламени. Слишком поздно пришла в себя Дарья, чтобы спастись самой и вырвать детей своих из лап смерти, и могла лишь воплями своими да проклятиями выразить подлецу-Гудику свой последний протест. Огонь сожрал ее, как и всех ее односельчан.