— Не лезь в драку, Трофим. Разъедемся мирно! Ты ведь только сам себе кажешься пиковым тузом, а на самом-то деле ты пыль. Дунь — и нет тебя. Ты ничто. У тебя даже нет настоящих слов умного поборника капитализма. Ты как был мелким стяжателем, так и остался им. За спиной таких, как ты, ничего нет, И впереди у тебя тоже ничего нет. Тьма. Тебя уже давно нет в мире. Тебе только чудится, что ты есть, как чудится иногда безногому, что у него чешутся пятки. Тебе только кажется, что ты споришь со мной. А ты споришь с собой. Тебе хочется разувериться в том, что ты увидел здесь. Разувериться потому, что увиденное здесь рушит все то, что составляло твое представление о мире, населенном удавами и живоглотами. А оказалось, что можно жить и не проглатывая друг друга. И ты боишься в это поверить, но и не можешь этого не признать. Потому что признать это — значит зачеркнуть самого себя. А это нелегко, особенно в твои годы. Но я ничем не могу помочь тебе. Тебе нельзя растолковать даже того, что отлично схватывают мои маленькие пионеры.

Вошел Тудоев.

— На этом и прекратим, мистер Бахрушин, вмешательство во внутренние дела.

— Вон где! — обрадовался Тудоев. — А я старые дягилевские карточки выискал. Полная семейная выставка. И он, и бабка твоя, и ты, маленький… Даруня в молодые годы и маманя твоя во всей красе и в лисьей шубе… Пойдем!

— Пойдем, — нехотя подымаясь, ответил Трофим и обратился к брату: — Серчать не надо, Петрован. Договорим вдругорядь. Хорошо бы при Тейнере… Бывай здоров!

Утро у Петра Терентьевича явно было испорчено, и он, махнув рукой, плюнул в сторону закрывшейся за Трофимом двери.

Федор Петрович Стекольников появился в Доме приезжих вечером. Его встретила Тудоиха и сказала, что мистер-свистер пошел на речку купаться, а Трофим Терентьевич ловит с Кириллом Андреевичем рыбу и будет ночевать в лесу, как в молодые годы.

— Это хорошо! — обрадовался Стекольников. — Пусть ловит рыбу и варит уху да меньше путается под ногами у Петра Терентьевича.

— Это да, Федор Петрович. Как таракан, в каждую щель лезет, в каждые щи норовит попасть! — пожаловалась Пелагея Кузьминична. — В наших делах он дуб дубом, а обо всем берется судить.

— А мистер как? — спросил Стекольников.

И старуха неопределенно ответила:

— Круглый он. Увертливый. Катается туда-сюда, как шарик на льду, я не ухватишь. На словах-то он беда какой, медовый пряник, а по делам-то — кто его знает… Я ведь шибко беспартийная, Федор Петрович.

— Да будет вам, Пелагея Кузьминична, на себя наговаривать… Вон, кажется, он возвращается.

Тудоиха посмотрела из-под руки на закат.

— Он! И ты, стало быть, узнал его через столько лет?

— А откуда это вам известно, Пелагея Кузьминична?

— На уши-то я пока, Федор Петрович, не жалуюсь.

— Да, я знавал его, — сказал Стекольников и, осмотрев себя, подтянув легкие тканевые сапоги, застегнул на все пуговицы чесучовый китель, пошел навстречу Тейнеру.

— Алло, Джон, — приветствовал его Стекольников. — Пусть ты не помнишь меня, но я узнал тебя…

Джон остановился, всмотрелся в лицо Стекольникова, потер лоб, потом постучал кулаком по темени, будто желая этим поторопить свою память, подпрыгнул и запел:

— «Расцветали яблони и груши…» Шашлык на тесаке… Спирт из котелка… Ударь меня по голове, капитан, вот этим камнем. Может быть, ты выбьешь из нее свое имя…

— Федор, — подсказал Стекольников.

— Федор, — крикнул и снова подпрыгнул Тейнер. Они обнялись.

— «Прощай, любимый город, уходим завтра в море», — пропел Тейнер. — Ты научил меня первым русским песням… Ты подарил трофейную кружку с музыкой… А теперь дай мне по-русски в морду, Федор, за то, что я забыл твое имя» Так могут забывать только американцы… Нет, нет. Ты не говори мне… Американцы очень забывчивый народ. Я знаю. Я очень хорошо знаю.

— Да будет тебе, Джон. Я ведь тоже забыл твое имя… Но сразу узнал тебя, когда ты снимал Кирилла Андреевича. Мы квиты.

— Квиты! Да. Это очень хорошее и короткое слово. Мы — баш-на-баш. Тогда пойдем в мой отель де Бахруши, у меня найдется кое-что для встречи. — Тейнер взял под руку Стекольникова и потащил к Дому приезжих.

Потом он оглянулся на речку и сказал:

— Всякая река может стать Эльбой, если этого захотят люди… Если они могут захотеть… Но об этом потом. А теперь скажи мне, Федор: хочешь ли ты, чтобы я обнял земной шар?.. Или, может быть, тебе кажется, что у меня для этого коротки руки?.. Тогда я могу достать солнце, пока еще оно не очень далеко закатилось, и подвесить его в авоське, которую я сегодня так удачно купил в сельской лавке. Пусть оно светит нам, как на Эльбе. Как на Эльбе!

Стекольникова радовала безудержная болтовня Джона. Этот весельчак, потолстев, полысев и обрюзгнув, оставался таким же, как и прежде, жизнелюбивым. В эти минуты показалось, словно оба они вернулись на памятный берег Эльбы и словно их не разделяли долгие годы тягостного и напряженного «мира» и холодной «дружбы» двух стран, державших в своих руках счастливые ключи обоюдного благополучия и пороховые нити судеб десятков народов и жизней миллионов семей.

Пусть будут длиннее минуты встречи! Сегодня Стекольников не станет касаться острых тем. Они поговорят о семьях, о детях, о богатствах уральской земли, об усовершенствовании фотографических аппаратов, о межпланетных путешествиях, наконец… Мало ли о чем могут поговорить люди, не желающие переступать черты того круга, за которым излагать свои суждения куда труднее, нежели толковать о полете на луну или о продлении человеческой жизни.

Таким и было начало ужина. Пелагея Кузьминична поддала на большой черной чугунной сковороде глазунью о зеленым луком. Нашлась бутылочка анисовой настойки, которой изредка баловалась Тудоева, появились и малосольные огурцы, а затем молодой картофель, сваренный в соленой воде, приправленной уксусом.

Федор Петрович рассказал о себе, начиная с Эльбы и кончая встречей на берегу Горамилки.

О таком же отрезке своей жизни более длинно, но очень весело рассказал и Тейнер.

Из рассказа, в котором было множество липших подробностей и отступлений, Федор Петрович понял, что основной источник существования Тейнера — переводы с русского языка и компиляции по русским изданиям. Все это, как видно» давало достаточные доходы. Иначе как мог бы Тейнер субсидировать поездку Трофима, которая стоит немало денег?

Тейнер не скрыл, что эта поездка сулит не только большую популярность, но и хорошее вознаграждение.

— Правда о Советском Союзе хотя и не пользуется еще большим спросом, чем ложь, но все же приобретает растущую популярность. Меня устроила такая конъюнктура, и я подписал контракты и получил по ним достаточно, чтобы привезти сюда Трофима.

На вопрос о том, как он встретился с Трофимом, Тейнер сказал:

— Я давно искал героя моей книги о двух братьях. Мне предлагали многих. Но я не надеялся на них. Они могли не вернуться в Америку, и у меня тогда не было бы книги.

— Почему? — перебил Стекольников.

— Какой издатель в Америке захочет издать книгу, в которой герой меняет американское царство небесное на коммунистический ад? Нужно быть дураком, чтобы написать такую книгу. А я, Федор, сын аптекаря и знаю, что такое доза. А моя мама играла на скрипке. И от нее я узнал, что такое такт.

— Я бы мог возразить тебе, Джон, — сказал Стекольников. — Пусть мой отец не был аптекарем, а моя мать не играла на скрипке, однако и мне не чужды и доза и такт, поэтому я отложу свои некоторые дружеские замечания до новой встречи. А теперь досказывай о том, как ты нашел Трофима Терентьевича.

— Он нашелся сам. Фортуна вытащила мне его из счастливой урны беспроигрышным билетом. Он узнал обо мне по моей книжке «По дорогам России». Ее, кажется, переведут на русский язык… Он разыскал меня и рассказал о своей жизни, а потом спросил, может ли он не опасаться за жизнь, если вздумает поехать в Россию… И когда он показал газету, где называлось имя его брата Петра Терентьевича, я поверил, что на небе есть высшие силы, у которых находится время обратить свое светлое внимание на Джона Тейнера… Дальше инициатива перешла в мои руки… Трофиму нужно было сказать: «Я еду» — и больше не думать ни о чем, включая письмо Петру Терентьевича, которое я переписал без «ять», без твердых знаков и «фиты»… Трофим не знает новой русской орфографии. И я не уверен, что он знает старую.