— Как это жаль, как это жаль! Мне очень жалко и время, и деньги, и такие возможности!.. Такие возможности показать Америку в Москве! — сокрушался Джон Тейнер об американской выставке, разжигая костер на лесной поляне.

Федор Петрович Стекольников не забывал американского гостя. И сегодня, в воскресный день, пригласил его на обещанную грибную вылазку в дальнешутемовский лес.

Грибные трофеи были не столь уж велики, но Елена Сергеевна Бахрушина и Надежда Николаевна Стекольникова обещали угостить американца уральской грибной похлебкой.

Петр Терентьевич, прихвативший из дому богатое разнообразие съестного, сервировал на разостланной скатерти полевой стол. Сервировал его с таким расчетом, чтобы было что запечатлеть Тейнеру на пленке для американского телевидения.

Такого обилия хватило бы на добрую неделю трем большим семьям.

Это развеселило Тейнера, и он, продолжая разговор об американской выставке, сказал:

— Федор, дорогой Федор, ты досмотри, как Петр Терентьевич в миниатюре повторяет ошибки американской выставки. Нужно вооружить большими ложками два батальона солдат, чтобы они съели половину этой икры… Нет, Федор, я всегда буду говорить, что правда — лучший способ понимания друг друга.

Бахрушин, отшучиваясь, возразил:

— Я ведь не для правды расставляю это все, а для Трофима. Если он найдется, не хватит и этого.

В ответ послышался смех. Все знали, как много ел Трофим и как он любил поесть.

— Пусть ваши газеты немножечко тенденциозны… Да, да, они не могут без тенденции, — продолжал Тейнер. — Но это не играет роли. Газеты правы. На американской выставке нет Америки. Америка — это умные станки, это конвейер, это сталь… Где, я спрашиваю, самое главное на земле и в Америке — труд? Труд, который создает все… От пепси-колы и жевательной резинки до миллиардов Уолл-стрита. Танцы? Моды? Рождественский домик? Это так же типично, как банный таз с черной икрой, поданный к столу. Федор, мы должны говорить правду. Федор, правда — это лучшее оружие.

— Я так же думаю, Джон, — сказал Стекольников и подбросил бересты в лениво разгоравшийся костер.

Береста заверещала, закорчилась, костер вспыхнул, и Тейнер воскликнул:

— Обмен опытом — это великая вещь! Мы должны обмениваться опытом, Федор, даже для того, чтобы толковее разводить костры. Как прав господин Хрущев! Как он прав, Федор! Я обязательно увижу его в Америке, увижу и скажу ему по-русски, как он прав… Федор, я не могу не любить Америку. Это моя страна… Тейнеры — это янки. И если говорить по-сибирски, мы, Тейнеры, — чалдоны Америки… Америка — это родина производительности. Производительность — это мировая слава Америки и ее позор. Производительность в Америке сегодня — это небоскреб, который подымается за облака за счет съедения своего фундамента… Ты понимаешь эту аллегорию? Или ты не понимаешь ее?

— Почему же не понимаю? Понимаю, Джон.

— Очень хорошо, Федор, что ты понимаешь меня. Фундамент — это народ. Великий и прекрасный, изобретательный американский народ. Это он, облегчая свой труд, придумывает автоматические машины, желая освободиться от тяжелой работы… Но он освобождает себя от работы вообще и становится безработным, который лишается возможности питаться плодами своего технического гения. Это великая трагедия технического просперити Америки. Дом не может стоять без фундамента.

— Джон, ты сегодня рассуждаешь как коммунист. Ты не боишься, что я где-нибудь процитирую эти слова и тобой займутся в Америке? — шутливо предупредил Стекольников.

На это Тейнер ответил:

— Тогда тебе придется называть коммунистами еще сто миллионов американцев. И почему ты, Федор, думаешь — когда человек критикует капитализм, он обязательно должен быть коммунистом?

— Я думаю, обязательно. Даже если человек не хочет назвать себя коммунистом, боится этого, а иногда просто не знает, что он коммунист. Так было с моим отцом. Коммунистические идеи вовсе не монополия коммунистов. Они возникают так же естественно, как в свое время возникла письменность. Человек или, точнее скажем, человеческое общество всегда стремилось и будет стремиться к лучшему, наиболее справедливому устройству жизни… Так или нет, Джон?

— Да, так. Но что из этого?

— А из этого следует то, что единственно справедливое устройство жизни такое, где каждый имеет одинаковое и максимально обеспеченное право на жизнь и возможность пользоваться всеми ее благами и радостями, где сознание человека делает его другом и братом всех людей. Такой порядок жизни называется коммунистическим порядком, или коммунизмом. И если бы Америку можно было отгородить от Маркса, Ленина, от Москвы, если бы американцы даже краем уха не слышали бы о коммунизме, они все-таки пришли бы к нему. Это объективный закон общественного развития, Джон. Это историческая неизбежность.

— Нет, это пропаганда, товарищ секретарь райкома. Это фанатизм… Я уважаю его. — Сказав так, Тейнер прижал свою руку к сердцу. — Я могу завидовать таким людям, как ваши люди… Но почему Америка оказалась вне этого объективного закона общественного развития? Почему ее избегает эта коммунистическая неизбежность?..

— У каждой страны свои особенности общественного развития и свои темпы созревания общественного сознания, — ответил Стекольников.

— Это слишком универсальный ответ, Федор, — снова возразил Тейнер. — Такой универсальный, что он не является ответом. В Америке особый, демократический капитализм, и в этом его сила.

— Демократический капитализм? — громко переспросил подошедший к костру Бахрушин. — Особый? Вечный?

— Нет, я этого не говорю, Петр Терентьевич… Он будет иметь катастрофы, но не такие, чтобы умереть, а чтобы переродиться.

— Во что? Может быть, в социалистический капитализм?

И Тейнер повторил:

— Может быть, Петр Терентьевич, и в социалистический. Элементы социализма уже есть в американском капитализме…

Бахрушин присел на корточки возле Тейнера и, положив ему руки на плечи, совсем по-дружески спросил его:

— Дорогой мистер Тейнер, неужели вы всерьез говорите все это? Ведь вы же так много можете понимать и схватить на лету…

В это время приехали Трофим и Тудоев. Разговор был прерван. Трофим сразу же стал рассказывать о встрече с Дарьей Степановной.

— Приняла и выслушала меня… И внука Сережу доверила мне… Как в молодых годах побывал… — сообщал Трофим.

Это разозлило Петра Терентьевича, и он пообещал больше не церемониться и сегодня же высказать при Тейнере все, что он думает о нем и о Трофиме.

На вылазку в лес Бахрушин захватил с собой карманный радиоприемник. Приемник, не позвучав в общей сложности и двух часов, стал глохнуть. И это тоже сердило Петра Терентьевича. Он не любил останавливаться на полдороге. Передавали «Гаянэ» Хачатуряна. Приемник смолк на «Танце с саблями». Именно его-то и ждал Бахрушин. И только-только скрипки изобразили зигзаги и блеск сверкающих сабель сражающихся… только-только, забыв об окружающих, Петр Терентьевич ушел в музыку, как она стихла…

Взбешенный Бахрушин схватил приемник и, размахнувшись, швырнул его с такой силой, что тот, ударившись о ствол сосны, разлетелся.

— Какие-то обманные подарки привез ты нам из Америки. Часы у Елены ходят не каждый день. И этот, — Бахрушин кивнул на разбитый приемник, — заманил в хорошую музыку и посадил на мель.

— Так ведь починить можно было бы, Петрован, — сказал с сожалением Трофим, подбираясь с ложкой к икре.

— Нет, я ничего не буду чинить. Американская продукция плохо поддается ремонту. Будь то карманная пищалка, будь то субъект вроде тебя или какое-то другое изделие хвастливой заокеанской цивилизации.

— Например, я? — вмешался Тейнер. — Но зачем же опять говорить намеками? Сегодня так много солнца. Пусть откровенность и правда сопутствуют ему. Хватит нам щадить друг друга. Все равно никакая прямота не может поссорить людей, которые относятся и хотят во что бы то ни стало относиться с уважением друг к другу. Да, да, не поссорит. В этом я клянусь черной икрой, которая так нравится мистеру Бахрушину.