— Да откуда же у нее детеныши! Она старая. Видишь, какая здоровенная… Разве что щурята-внучата остались в реке.

Сережа неожиданно вцепился в руку Трофима:

— Гренд па! Гренд па! Опусти бабушку щуку в реку!

Раздался веселый смех. Смеялся и брат Сережи, Борис.

— Это ты всерьез, Сережа? — шутливо спросил Трофим.

Спросил и увидел в глазах мальчика слезы. Трофим испугался. Он торопливо и осторожно снял рыбу с крючка и виновато сказал:

— Сейчас, Сереженька, сейчас…

Затем так же бережно он взял щуку и пустил ее в реку.

Сережа подбежал к Трофиму, обнял его ногу, затем тихо спросил:

— У нее заживет рот?

Трофим ответил:

— Завтра же здоровехонька будет. Карась-доктор пропишет ей что положено, — и живи себе щука сто лет.

Люди молчали на берегу. Молчал и Тейнер. А Трофим, подняв на руки Сережу, понес его, машущего ручкой щуке, уплывшей к своим щурятам.

Об этом было передано Петру Терентьевичу, и он сказал:

— И змею можно заворожить сладкой игрой на дудочке. Только она от этого не перестает быть ядовитой… — А потом, вздохнув, добавил: — Не надо было Дарье показывать ему Сергуньку. Эта тонкая струна не по Трофимовым ушам. И если уж Надежда признает своим отцом не его, а Артемия Иволгина, так Сергей-то уж никак не волчий внук. Ну, да что об этом говорить. Пройдет неделя, две после его отъезда, Сергунька и не вспомнит… Скорей бы только уезжал!

Этого хотелось не только Петру Терентьевичу. Но маленький Сережа неожиданно для всех стал едва ли не самой главной причиной событий, разыгравшихся в последние дни пребывания американцев в Бахрушах.

Малозначащая история с поимкой и возвращением щуки в реку, удивительная привязанность Трофима к Сереже нашли отзвук в сердцах людей. Наметилось какое-то, хотя очень сдержанное, потепление к нему и в отношениях Дарьи Степановны.

— Есть, видно, в тебе еще какие-то стоящие остатки, коли ты старую щуку пожалел, — вспомнила Трофиму Дарья Степановна, когда они сидели на кладбище.

На кладбище заменялись кресты на дягилевских могилах и ставилась чугунная ограда.

— Теперь все по закону. Жаловаться им не на что, — радовался Трофим. — Кресты хорошие, с просмоленными комлями. Оградка просторная. Места много. И лежать им сухо на горе. Песок.

— Не сыро, — поддержала разговор Дарья. И спросила: — В Америке-то как насчет могильников? Тесновато?

— Да где как. Смотря по покойнику. Денежному человеку везде место найдут. Эльзу, например, я к Роберту в могилу положу. Он же ее венчанный муж, и ей как бы сподручнее лежать с ним рядом.

Дарья, не скрывая усмешки, будто рассуждая сама с собой, сказала:

— Это хорошо, когда человек знает, кому когда умереть, кого где похоронить. Много ли ей, твоей Эльзе, теперь?

— За семьдесят ей. Она ведь куда старше меня. Пускай семьдесят лет не велики годы, да она рано цвести начала. И цвела, себя не жалеючи. Не ходит уж.

Дарья, посмотрев на Трофима, заметила:

— Ты как о чужой о ней говоришь. Жена ведь…

— Оно, с одной стороны, будто и так, а с другой… Дослушай уж то, что я тебе на Митягином выпасе не досказал.

— Досказывай, — согласилась Дарья. — Надо все-таки знать про твое теперешнее семейное положение.

— Хотелось бы, чтобы ты все знала. На чем я тогда остановился?

— На полосатых чулках, в которых Эльза плясала перед тобой, — напомнила Дарья.

— Точно. Хорошая память у тебя, Дарья Степановна. Теперь про остальные годы слушай. Их хоть и много было, да мало что хочется вспоминать. Стало быть, так… Привезла меня тогда Эльза на ферму, познакомила с мужем. С Робертом. Он спервоначала велел мне ходить, за конями, а потом сделал меня на ферме своей правой рукой. Доверял продажу молока, мяса, овощей, а также свою тогда еще молодую жену, которую я отвозил в церковь. Тебе, конечно не надо рассказывать, какое это было богомолье. Не знаю, догадывался ли старик, что его Эльза сходила по мне с ума, да и я, чтобы не обелять себя, скажу, что тогда готов был бежать с нею хоть в Мексику, хоть на Аляску. И звал я ее.

— Значит, любил? — решила уточнить Дарья.

— По всей видимости, пожалуй, что так. А она не хотела от своей фермы, от своего дома с милым рай в шалаше искать. Велела потерпеть. И вскоре ее Роберт умер. От рыбы.

— Отравился?

— Да. Так было написано докторами после проверки его смерти. Рыбий яд. А как было это на самом деле, я не спрашивал у нее. Я не хотел и не хочу знать этого… Знаю только, что она по ночам жарко молилась. Задерживалась на его могиле и подолгу плакала. Я не хочу думать, что она поторопила его смерть, но все-таки вокруг нашей кровати она каждый вечер наливала святую воду.

— И помогало?

— Помогало. Ко мне он не приходил ни разу. А потом мы построили новый дом.

— Значит, ты уже стал ее мужем? — опять перебила Дарья Степановна.

— По жизни — да. А по сути дела остался управляющем ее фермой, потому как по бумагам ферма перешла ей и ее дочери. И мне даже в голову не приходило, что могло быть как-то по-другому. А когда я вошел в курс и прикупил соседнюю ферму, а потом еще три, стал понимать, кто на ферме мужик, кто барин. Все оказалось записано на нее, а у меня как бы жалованье на личные расходы… Так и шло. Удесятерил капиталы я, а капиталы ее. Конечно, я и теперь всему голова. Без меня соломинки не могут шевельнуть. Но я голова, как бы сказать, отъемная.

— Вот тебе и на! Как же это ты, серый, дал овце себя слопать? — подзадорила Дарья, чтобы узнать возможно больше о Трофиме.

— Что теперь сделаешь? Сначала жизнь не начнешь. Я-то, как видишь, еще косить могу, а она из кресла не вылазит, но свое, ведьма, требует. В постель ее отнеси да из постели вынь. Не тяжело хоть… в ней и двух пудов нет, да тягостно… Чужая она мне. Сколько за ногтем черно — чувства не осталось к ней. Одна злоба. И если я смиряю свою злобу, так только тем, что господь за тебя карает меня. Терплю.

— И что ты теперь думаешь? — спросила Дарья.

— А что я? Весь я тут. Эльза завещала ферму своей дочери Анни. Она замужем. У нее два сына. Это не мои внуки. Ее муж не мой зять. Он неплохой человек, но глуповат. Ферму он пустит на ветер на другой же день, как меня не будет. Эльза знает, что ферма — это моя жизнь. Поэтому она в завещании написала: если ее дочь Анни захочет, чтобы ее фермой управлял кто-то другой, кроме меня, она обязана выплатить мне треть всех капиталов. Да разве она захочет этого? Анни не дура. Она знает, что без меня не будет ни ее, ни фермы. Она, как и мать, будет держать меня своим почетным батраком.

Из груди Трофима вырвался вздох, похожий на стон:

— Эх! Если бы можно было купить у Эльзы ферму… Купить, а потом продать другому человеку.

— Зачем, Трофим? Что ты? — удивленно спросила Дарья Степановна.

— Как зачем? Тогда у Эльзы не будет дома, который она любит. Не будет сада, которым она не надышится. Не будет пруда. Ничего не будет. Ей придется нанимать квартиру и умирать в чужом доме.

— А… ты куда денешься?

— Я? Я уеду в Данию или в святую землю. Мало ли я куда могу уехать…

— В Россию, может быть?

— А может, и в Россию. Я ведь здесь никого не убил. Я ни в чем не грешен перед вашей властью. Ну а то, что я не могу думать так, как все вы, — это вопрос десятый, особенно для сторожа при хлебном складе.

— Горестна твоя судьба, господин почетный батрак. Но ведь ты был сам ее хозяином. Твоя и теперь власть над ней. Тебе, я вижу, хочется, чтобы я пролила слезу, простила да посочувствовала. Зачем это тебе? Разве дело в моем прощении! Разве ты виноват только передо мной? Ты бы хоть задумался над этим. Загляни себе в душу и посмотри: винишься ли ты перед этой землей?

Дарья встала со скамьи. Выпрямилась. Она обвела взором зеленые просторы лесов и полей, синеющие у горизонта горы и дальние дымы заводов.

— И если в твоей душе нет покаянного чувства, которое тебе дороже твоей жизни, значит, все, что я слышала от тебя, была игра — слезливая игра для самого себя.