Бахрушин чмокнул Елену Сергеевну в щеку и, вспомнив, что его давно уже ждут послы от голубятников, крикнул:

— Я выхожу! Берите инструменты. Сходили за мелкими гвоздями?

В ответ послышалось:

— Сходили… Кладовщик нам и краски дал…

— Тогда лады.

Проводив глазами мужа, Елена Сергеевна решила по холодку заняться прополкой огурцов на огороде.

Странно… Можно было бы и не сажать их. И вообще выращивать свое обходится дороже… Но привычка и порядки, заведенные годами, как старая комолая корова Тютя, от которой не жди ни молока, ни мяса. Ни в колхоз ее не сдашь и не прикончишь… Жалко старую.

Недолго уж осталось. Вот переедет Елена Сергеевна на Ленивый увал и заведет на новом месте новые порядки. Дом — это жилье. Работа — это птицеферма. И никаких при доме поросят, индеек, уток, кур и даже клубничных гряд. Другое дело — сад. Цветы. Десяток яблонь. Тройку вишен. Грушу. Не для плодов. Для красоты. Для цвета.

Надо же когда-то кончать с единоличными репьями в семье передового председателя колхоза.

Это все тоже между прочим. Для лучшего знакомства с женой Бахрушина и для завершения главы.

Минуло еще два дня. Настало воскресенье. Накануне, в субботу, Петр Терентьевич подстригся, выпарился в бане и теперь чувствовал себя помолодевшим.

Прослушав обзор газет, а за ним утренний легкий концерт, пропустив для равновесия воскресную рюмку шиповниковой, он готов был к встрече с Трофимом.

Елена Сергеевна хотя и надела то самое будничное платье, которое было на ней в день вмешательства Петра Терентьевича в кухонные дела, все же выглядела павой. Платье было так выстирано, отглажено и подкрахмалено, что залюбовавшийся нарядной женой Бахрушин не удержался и сказал:

— Елена, когда ты постарше будешь?

— А зачем это мне? — ответила она, подсаживаясь к Петру Терентьевичу. — Муж у меня молодой… Дети выращены, пристроены. Сейчас самая пора чайной розой цвести. А там видно будет.

Бахрушин закрыл шторку. Нехорошо, если кто-нибудь, проходя мимо, увидит, как немолодой председатель милуется со своей женой.

И когда Елена Сергеевна прильнула к Петру Терентьевичу, он сказал:

— Ну, ты еще так… Тебе и полсотни не стукнуло. А у меня-то по каким таким законам природы руки к тебе тянутся?

Именно в эту минуту Бахрушин услышал, как остановилась машина напротив его дома.

Глянув в окно, Петр Терентьевич увидел легковой автомобиль «Волгу» и сидящего в автомобиле Трофима, которого он узнал сразу же, и крикнул ему:

— Дома я, дома… Сейчас выйду…

И вот он вышел за ворота. Трофим грузно вылез из машины и тяжелой рысцой подбежал к Петру Терентьевичу.

Из окон смотрели соседи. Как-то они встретятся? Обнимутся или нет? Кто первым подаст руку? Какие слова скажут?

Все это вдруг стало немаловажным.

— Здравствуй, брат, — сказал Трофим, протягивая руку.

— Здравствуй, Трофим, — ответил Петр Терентьевич и пожал его руку.

Трофим, оглядев брата, затем вытерев платком вспотевшую шею, сказал:

— Никак дождь будет? Парит.

— Вчера тоже парило, а дождя не было, — поддержал разговор Петр Терентьевич.

Трофим снова посмотрел на брата, потом перевел глаза на родительский дом и, вздохнув, сказал:

— Стоит, как стоял?

— А что ему сделается?

— И нижние венцы не подопрели?

— Да нет, малость тронулись… Седьмой десяток как-никак дюжат.

— Седьмой! — снова вздохнув, сказал Трофим. — Давно стоит дом.

Опять помолчали. Опять поглядели друг на друга. Петр Терентьевич, пряча волнение, решил прикрыть его шуткой:

— Если, Трофим, у тебя больше неотложных вопросов нет, то проходи в избу.

— Да я ведь не один, — Трофим оглянулся на «Волгу». — Познакомься, — указал он на вышедшего из машины подвижного толстячка лет сорока. — Это мистер Тейнер, о котором я писал.

— Вдвоем-то, как бы сказать, сподручнее ездить. Милости прошу, — обратился Бахрушин к Тейнеру, слегка наклоняя голову. — Переведи, Трофим, мистеру, что я его приглашаю тоже…

— Я слышу, я слышу и благодарю вас, господин Бахрушин Петр Терентьевич, — отозвался по-русски Тейнер. — Ваш брат в России не был больше, чем я. И мне теперь многое из вашей жизни приходится переводить русскому Трофиму.

Тейнер непринужденно подошел к Петру Терентьевичу и запросто поздоровался с ним.

— Значит, и я и моя жена зря по двадцати английских слов выучили, — сказал, смеясь, Бахрушин. — Но, чтобы не пропадать им полностью, камин в дом, мистер Тейнер, камин.

Тейнер подпрыгнул, звонко расхохотался и, аплодируя, крикнул:

— Браво, дорогой Петр Терентьевич! Гип-гип-ура!

В ответ на это послышался одобрительный смех из соседских окон.

— Вот видите! — воскликнул Тейнер. — Я всегда говорил, что на этом уровне люди договариваются скорее.

Полное улыбающееся лицо Тейнера с бровями в виде двух рыжеватых точек светилось. Зеленоватые зоркие глаза излучали веселье. Хохолок на его лысине и тот обнадеживающе приятно дорисовывал портрет низенького жизнерадостного человека, заряженного безудержным весельем.

Петр Терентьевич вежливо улыбнулся и спросил, как быть с машиной.

— Она будет ждать, сколько необходимо ждать.

— В таком случае прошу быть гостями. — Петр Терентьевич открыл калитку, затем сказал шоферу: — Свернул бы ты, парень, в холодок, под тополя, а то изжаришься на обочине…

Трофим тем временем робко переступил подворотню калитки и появился на родном дворе. И первый шаг — только один шаг — снял многие годы его жизни. Увиденное вернуло Трофима в ту пору, когда ничто не разделяло его с этим домом. Сохранилась даже старая бочка под навесом сарая, превращенная в конуру для черно-пестрой собаки Зорьки. И теперь из конуры выбежала черно-пестрая сучонка, так похожая на Зорьку. Может быть, она была далекой правнучкой собаки, которую когда-то подобрал и вырастил Трофим?

Двор был вымощен, как и многие уральские дворы, большими каменными плитами. Время не коснулось их. Они лежали в том же безмолвии, сохраняя те же извилины стыков, засыпанных золотистым песком, что натаскал маленький Трофим в лукошке с речки Горамилки.

Трофим вдруг остановился и зарыдал.

Петру Терентьевичу было понятно, чем вызваны эти слезы, но ему не хотелось — он не мог — утешать Трофима.

Пока Трофим всхлипывал, закрывая обеими руками лицо, Тейнер, то присаживаясь, то отходя, суетливо фотографировал его, приговаривая:

— Эта пленка не будет иметь цены. Все будут плакать, когда увидят, как он плачет. Это великая драма встречи с родным двором.

Чтобы как-то принять участие, Петр Терентьевич накачал из колодца ведро воды.

— Трофим, умойся холодненькой. Помогает.

Тот послушался брата. Умылся из ведра. Потом посидел на бревнышке под навесом и стал оправдываться:

— Слезливый я какой-то стал. Над вашими газетами тоже другой раз реву. Хоть и не верю напечатанному, а реву. Слова в них родные.

— Это бывает, — согласился Петр Терентьевич. — Ополоснись еще раз, да пойдем позавтракаем с дороги… Оно и полегчает. А вы как, господин корреспондент, пьете водку?

— О! — Тейнер причмокнул губами, целуя воздух. — Я алкоголик на двести процентов.

— Ну, значит, контакт устанавливается полный. Прошу!

Первым Петр Терентьевич провел Трофима, показывая этим, что он хоть и не столь желанный, но настоящий гость, а Тейнер, так сказать, во-вторых.

Встреча состоялась. Самое трудное для Петра Терентьевича миновало.

Пока все шло безупречно…

Старый бахрушинский дом, срубленный крестом, то есть с двумя внутренними взаимно пересекающимися стенами, оставался тем же, каким его знал Трофим. Кое-что сохранилось из прежней отцовской утвари. Были живы толстенные лавки, намертво прикрепленные к стенам. Стоял на тех же тяжелых ногах обеденный стол. Видимо, и теперь находили удобным обедать рядом с русской печью, чтобы поближе было подавать еду. Сохранилась и божница, на которую подчеркнуто помолился Трофим до того, как поздоровался с хозяйкой. Пусть на божнице вместо икон стояла приземистая глиняная ваза с ветками папоротника — это не имело значения.