На следующее утре он встал рано. Когда открывал клапан над тоно, проснулась и Цэвэгмид, смущенная оттого, что проспала дольше мужа. она поспешно и сноровисто принялась готовить чай, подоила корову и прибралась в юрте. А потом вместе с кухаркой нойона занялась уборкой в господской юрте. Только покончила она с этим, как ее позвала хатан.
— Ну-ка, покажи руки! — потребовала она.
Цэвэгмид поспешно полой дэли вытерла руки и протянула ладонями вверх госпоже. Та внимательно оглядела их.
— Такие руки для рукоделия не годятся — грубые и узловатые. Не сможешь ты вышивать узоры. Ну да ладно. На вот, распутай да рассортируй по цвету. — И она вручила Цэвэгмид комок спутанных шелковых ниток.
Та опустилась на пол рядом с хатан и принялась за дело. Если нитка рвалась, хозяйка сердилась:
— Ах, какая ты неловкая, прямо руки-крюки. Иди-ка лучше, займись чем-нибудь по хозяйству.
Максаржав тоже был занят все утро: поймал в степи и привел отцовского коня, надел на него седло. Потом принес нойону воды для умывания и наполнил котел, в котором обычно кипятили утренний чай, насыпал аргала в корзину, стоявшую возле очага. Вернувшись в свою юрту, он напился чаю, а там подошло время провожать отца. На прощанье Максаржав дал отцу немного денег, завязал в узелок сладости — гостинцы для матери и младших братьев. Деньги он скопил, получая изредка вознаграждение за помощь писарям хошунного управления. До коновязи отца проводила и Цэвэгмид, а Максаржав поехал с ним до ближайшего перевала.
Весь день молодые провели в хлопотах, каждый занимался своим делом, и, только когда сгустились сумерки, они остались наконец вдвоем в своей серой юрте. Цэвэгмид наполнила пиалу простоквашей и подала мужу.
— Чем сегодня занималась? — поинтересовался он.
— Прибиралась у нойона. Госпожа сказала, что мои руки не годятся для рукоделия. Заставила меня разбирать нитки, да плохо у меня получается. Ну, а еще я коров доила, молоко пахтала, телят на пастбище отогнала. Стали шить чехол на юрту, я вот палец уколола. Потом наготовили хурута[Хурут — сушеный творог.], поставили сушить. А когда работу закончили, я возле юрты подмела — вот и все мои труды.
Максаржав взял Цэвэгмид за руку и стал разглядывать уколотый палец.
— Рукоделию ты выучишься, только береги пальцы. Я попрошу у госпожи кусочек кожи и сделаю тебе наперсток. А к ранке надо приложить тлеющую шерсть — скорее заживет.
— Больно будет. И потом, кожу прижжешь — дольше не заживет. Ничего, и так пройдет. — И Цэвэгмид продолжала свой рассказ о прошедшем дне: — Сегодня помогала гнать архи. Нойон попробовал, похвалил. Сказал, что для первого раза неплохо получилось. А вот кухарка нас рассмешила: зачерпнула ведром молока, а ведро-то с дыркой. Уж я так смеялась! Твоему Бого это почему-то не понравилось. «Больно ты игривая», — говорит.
— Вообще-то Бого хороший парень, — заметил Максаржав.
Цэвэгмид задумалась и со вздохом сказала:
— Матушке моей, наверное, досталось сегодня — с самого утра на ногах.
— Ты ж знаешь, замужней женщине нельзя посещать родителей три года.
— Это богатые соблюдают все обычаи. Но ты не нойон, и я не жена богача. А потом я вовсе и не собираюсь ехать к своим сейчас. Пройдет немного времени — навещу стариков. У нашей пеструхи неладно что-то с выменем. А теленочек хорошенький. Ты видел?
— Конечно, видел. Ты теленка выгоняй на пастбище к юго-западу. С восточной стороны прошли кони, вся трава вытоптана. Уж если где побывал табун нашего нойона, на земле ни былинки не останется. Еще бы — сотни коней! Хозяин ругался, что Бого подпустил табун слишком близко к ставке. Ты, кстати, помоги Бого, выбери время — одежонку почини ему. Из еды тоже можно послать ему кое-что.
За беседой они не заметили, как наступила ночь, пора было ложиться спать. Они улеглись на разных кроватях.
Однажды вечером Га-нойон решил проверить опись своего скота и попросил Максаржава помочь ему. Тот читал вслух записи, но князь слушал его невнимательно. Почему-то вспомнился ему Того. «Когда я приблизил его к себе, тогда еще совсем мальчишку, старики недовольно ворчали. А парень-то оказался проворным. И близость к княжескому догу его не испортила. К пастухам он требователен, не по годам сметлив, не криводушен. И корыстолюбия в нем не замечается. Добрым слугой стал».
— Погоди-ка! — прервал нойон Максаржава. — Tait же должно быть два жеребенка, куда они подевались? Не провалились же сквозь землю! И почему корова, отданная на выпас Цогту, стала вдруг другой масти? Сколько он присылает нам урума[Урум — молочная пенка.], арула[Арул — сушеное кислое молоко.] и всего прочего? Ах он негодяй! А ведь когда я хотел забрать у него свой скот, он умолял меня не делать этого. Мол, перегонять не время, падеж большой будет. Вот мерзавец!
— Если что-то не так, учитель, я выясню.
— Надейся на тебя, уж больно ты жалостливый. Станешь людей жалеть — долгов никогда не получишь. Не накажешь нерадивых — на голову сядут! Запомни это. Знаешь пословицу: «Не одернешь наглеца — он на твоей кровати разляжется»? Вот еще этот Дорлик. Вечно он попрошайничает. То ему дай, там помоги! Нищий, а детей каждый год плодит. Не может найти другой работы! Посмотри, сколько кож у нас выделано. Ну вот, со шкурами не могут управиться, оборванцы. Надо их приструнить. Пусть поторопятся, нужно собрать несколько возов да в Хурэ отправить. Здешние скупщики больно прижимисты, не успокоятся, пока не завладеют всем нашим скотом. А в Хурэ отправишь, так они морщатся, недовольны, видишь ли! Ну-ка, позови Того. Он вернулся с пастбища?
— Вернулся, учитель. — Максаржав вышел и вскоре появился снова в сопровождении Того. Едва ступив в юрту, тот у самой двери опустился на колени.
— Обработку шкуры косули закончил?
— Закончил.
— Тебе придется съездить с товаром в Хурэ. Возьмешь с собой Максаржава. С лошадьми без вас, надеюсь, будет порядок? Думаю вот отправить в столицу обоз со шкурами.
— Боже! Да разве скупщики нас пропустят!
— Ничего, как-нибудь обойдется. Ведь вас двое. — Он забрал у Максаржава опись, спрятал в железный сундучок, который тщательно запер. Ключ положил в мешочек и спрятал под подушку. Затем отослал Максаржава и Того. Как только они вышли, в юрте тут же появилась хатан.
— Этот Того, — обратился нойон к жене, — будто и не мужчина вовсе, никак не женится. Хотя мне-то только польза от того, что он холостой.
— Ну, уж и не мужчина! — отозвалась жена.
— А ты что, убедилась в обратном? — Га-гун рассмеялся.
Женщина вспыхнула:
— Глупости вы говорите! У Того в его старом сундуке, я знаю, кое-что припасено.
— Ах, ты, значит, и с сундуком его ознакомилась! Может, даже и рылась в нем? — Га-нойон в негодовании пнул жену ногой. Та, вскрикнув, рухнула на пол, и нойон ударил ее еще раз.
— Одной ногой в могиле, а туда же, старая сука! — И нойон вышел из юрты.
Эта вспышка Га-нойона была не случайна. Он прямо кипел от ярости, когда вспоминал о бесчинствах китайских торговых фирм и чиновников амбаня которые всячески мешали тем, кто отправлял товары из глубинных районов в столицу. А тут еще непредвиденная новость вывела нойона из равновесия: он узнал из описей, что падеж скота увеличивается, пастухи нерадивы и недоимкам нет конца. А это значит — доходы князя уменьшаются. Нойон, конечно, понимал, что никакого «сундука» у Того хатан не видела, а сболтнула первое, что на ум пришло. За что и поплатилась. О мужчинах, кроме законного своего супруга, хатан никогда и думать-то не смела. Про жен других нойонов, правда, болтали всякое, но хатан Га-гуна ни разу в жизни из ставки не выезжала. Даже в столичный монастырь нойон ни разу не брал ее с собой. Лицо хатан еще сохраняло следы былой красоты, но на теле не было места, к которому не приложилась бы во гневе рука мужа. Из-за бесконечных побоев у хатан дважды рождались мертвые дети. «Особенно часты приступы ярости стали в последние годы, — думала старая женщина. — Не зря, значит, говорят, будто запел он себе в столице молодую полюбовницу. Потому и глядит волком, и придирается к каждому пустяку. Может, хочет поскорее избавиться от меня да привести в дом новую жену? Человек он знатный, в его руках власть, а мне и пожаловаться некому. Такая уж мне выпала горькая доля». Эти мысли не помешали хатан выместить свою досаду на бессловесной кухарке, которой досталось и пощечин, и подзатыльников.