Очевидно, радость от искусства не всем дана?

Счастливы радующиеся бескорыстно. «Спор с художником»— мерка, предвзятость, косность. Речь идет о великих мастерах.

Разве «Фауст» — не восторг? «Ричард II» — уже не совсем восторг. А «Лир» — не восторг?

Предисловий, по-нашему, не должно быть.

Литература — это больше, сложнее, сразу не схватишь, а потом — любишь, срастаешься, радуешься, обогащаешься.

Литература — разговор не прямой, ее условность менее (алгебра, кроме, может быть, поэзии). (Ваши слова.)

Засим будьте здоровы.

Ваша Н. К.

В.Т. Шаламов — Н.А. Кастальской

[1955 г. ]

Дорогая Наташа, благодарю за чудесное письмо, на которое отвечаю с великой охотой, отвечаю, как могу, и понимаю, и прошу заранее извинений, если в терминологии что-нибудь будет не так. Я ведь учился не то что «на медные деньги» (это выражение тоже иероглиф, правда?), а гораздо труднее, воровски почитывая кое-что в библиотеках без всякого порядка и подсматривая все на выставках и в музеях.

1. Иероглиф в искусстве, конечно, правомерен, но не кажется ли Вам, что эта конденсация творческой речи, общение со зрителем путем традиционных символов есть все же изложение понятий, звеньев логических категорий, а не эмоциональная непосредственность, которая ведь и есть предмет искусства. Так в той же «Сикстинской мадонне» глубочайшая и разностороннейшая типизация материнства — это фигура мадонны с ее тревожным и решительным взглядом и испуганные глаза ребенка. А иероглиф здесь — ангелочки и — расширительно — Сикст и великомученица Варвара.

2. Не кажется ли Вам, что Рублев преодолевает иероглифы и в этом его сила — в утверждении индивидуального, а не в усложнении повести, да не повести, а целого ряда романов вроде «Человеческой комедии», которую художник пытается рассказать убористым почерком.

3. Разве фреска не отрыв от иероглифа в сторону жизни и природы?

4. «Мадонна Литта» Леонардо — тоже преодоление иероглифа, уход от него.

5. Обязательность мотива, или, как Вы пишете, традиционность, диктует художнику усиленные поиски сочетания красок, музыки их, и этим, вероятно, силен Рублев. «Вероятно» я пишу потому, что после моего конфуза с Рафаэлем на Дрезденской выставке потерял всякую веру в репродукции.

Репродукции эти — чепуха, поэтому и Шаляпина-то стали ставить ниже Робсона, ибо несовершенство грамзаписи заставляет отдавать преимущество могучести, ибо гениальная тонкость исполнения теряется.

6. Разделяя Ваше требование лаконизма в искусстве, я не могу принять его условности. Давненько уже пришел я к мысли, что идеальный рассказ (я беру область, более мне близкую) должен быть простым, кратким, даже конспективным изложением события, расцвеченным одной-двумя деталями, выписанными свежо и подробно, убеждающими нас в силе художника. Тогда рассказ нас убеждает в правоте автора. Условность есть ненужное усложнение, мешающее прямому разговору.

7. В Дрезденской галерее Вы, наверное, помните дурацкую балетную позу возносящегося Христа в одной из картин, автора не помню. Это — пример неудачного преодоления иероглифа. Натурализм, влетевший в условность.

8. Не могу согласиться, что «Сикстинская мадонна» только «истолкование». Это такой взрыв сложнейшего чувства, показ такой глубины главного, может быть, в жизни (в мозгу у меня, пока я стоял перед картиной, все время вертелась известная индийская или персидская сказка о мудреце, который писал для царя историю человечества, сокращал, сокращал с каждым годом и у постели умирающего царя уложил ее в три слова). Истолкование не может волновать.

9. Иероглиф в живописи — не нагнетание эмоций. Он — их перечисление. Остальное достигается вопреки иероглифу.

10. Согласен, что живопись — это сгущение виденного «без слов, без разъяснения, без указующего перста». (Что и пытался в наше время сделать Чуйков в «Гималаях».) На одних идеях передвижничества не построишь искусства, в эти рамки не вместишь ни Врубеля, ни Куинджи. Беспомощность соцреализма в живописи и музыке ощутимее всего.

11. Вы пишете: «сначала радость, потом въедание, потом чувство самой кисти художника». Нет, не так, нет, не так. Прежде всего это тревога, смятение, взволнованность, ведущие или к радости, или к горю (ведь есть же красота горя), или к другим, более сложным эмоциям, — спор с художником, личный опыт, поставленный против или за художественное ощущение мира.

12. Почему никто из побывавших на Дрезденской выставке не пишет, не говорит мне о Рейсдале. Почему? Эта чистая поэзия живописи, лучшие стихи которой я там прочел.

13. Пикассо. Я должен Вам сознаться, что не разделяю ни преклонения, ни ненависти в отношении этого художника. Правда, в бывшей Щукинской галерее был его небольшой холст «Свидание», который хорошо запомнился. Но мудрствование над душой музыки, ей-ей, мне не по сердцу. Кстати, вот какое замечание: напрасно у нас так ругают формалистов. Ведь формалист в западном, что ли, обществе есть прежде всего неприятие окружающего мира, и неудивительно, что и Пикассо, и Матисс стали членами коммунистической партии, как это ни плохо рекомендует их логические способности.

14. А что это за «женофобство» Пикассо? Портрет Фернанды обошел весь мир.

15. Голубь мира, рисованный Пикассо, — это ведь сознательно выбранная заправилами движения церковная эмблема с тем, чтобы не оттолкнуть религиозных людей, которых еще так много, а им, организаторам, — все равно.

Вот мои скромные замечания на Ваше интереснейшее письмо. Сердечно Вас за него благодарю, жду писем. Вашей знакомой скажите, что я приеду в субботу днем, часа в три, и могу с ней повидаться. Если успеете ответить мне — напишите, только знайте, что письмо из Москвы ко мне идет три—четыре дня.

Ваш В.

Н.А. Кастальская — В.Т. Шаламову

Дорогой Варлам,

Совершаю служебное преступление и пишу:

Иероглиф, по моему мнению, не есть окончательность или «предписание» — это форма сугубо насыщенная, понимаемая условно.

Я говорю о себе, о том, как я чувствую это, беру за символ. Это начало — возможно, будет и концом (искусства). «Традиция»— это безымянность, народность, бескорыстие у лучших творцов — ибо гениальность пробьет форму. (Рублев, Грек, Ушаков, Дионисий.) Строгость, сжатость искусства (живописи) формой и определяет его «взрывчатость».

«Мало — трудно» (всегда).

О литературе я не говорю, так как мало знаю древность.

О «Сикстинской Мадонне» я остаюсь, конечно, при своем. Сикст, Варвара и ангелочки никак не «иероглифы» — это быт земной и небесный, и ничего в них нет, только указание места действия. Хорошо, что дошла «Сикстинская» — значит, дойдет и другое.

По пунктам:

Рублев — эллинист, хоть и византиец, тем он — «индивидуалист», что любит «человека».

Цель: минимум средств — максимум впечатления — такой высокий закон.

Фреска (она скована стеной, ее формой, она монументальна, плоска, говорит цветом, композицией): — разная. Посмотрите Египет, Ассирию, Италию, Джотто (13 в.) — нашу фреску (14–15 вв.).

С Возрождения падает краткость и вступает «гуманизм» — со всеми человеческими деталями, даже обожествленными.

Леонардо — поздний ренессансист — к нему не относится древнее искусство.

Вы пишете: традиционность — как нечто, требующее преодоления — в сторону свободы цвета и т. п. Нет, это способ выражения, помощь творцу. Традиционность у нас: благоговение к теме, любовь, (иконопись) бескорыстие.

Требований лаконизма мы предъявлять не можем, ибо он требует громадного, всеобъемлющего содержания, которое давно потеряно и распылено.

Литература: Данте: он ведь не лаконичен. Прочтите его сонеты — они так завуалированы (принятая тогда форма), что форма и содержание сливаются в какое-то нежное облако, туманное, чуть светящееся. (Пер. А. Эфроса[122] Vita nuova (новая жизнь) 36 г.)

Я говорю только о своем горячем чувстве восприятия — никому не навязывая.

Радость, да радость и только радость. (Не говорю наслаждение, хотя, может быть, это и вернее.) Это остается (может быть, таким образом изображает искусство и музыку), выше этой радости или «счастья» — я не знаю. Восстанавливает равновесие — утерянное.