Вот кое-что из того, что я тебе хотел сказать по поводу и твоего письма, и твоей рецензии.

Нине Владимировне — сердечный мой привет. О.С. — на даче, а Сережа — в Прибалтике.

Жму руку.

В.Ш.

1963 — 1964

Переписка с Вигдоровой Ф. А

В.Т. Шаламов — Ф.А. Вигдоровой[266]

Москва, 16 июня 1964 г.

Ф. Вигдорова.

До глубины души был тронут Вашим письмом. Благодарю Вас за интерес к моей работе, за сочувствие, понимание, наконец просто за тон Вашего милого письма. За Ваши пожелания.

Все это ведь об одном и том же — и стихи и проза. Рассказы я печатал и раньше (в середине тридцатых годов), но тогдашняя манера кажется мне сейчас неприемлемой. Я очень, очень рад, что Вы познакомились с «Колымскими рассказами». Это — тридцать из сотни написанных мной.

Я хотел избежать «внешнего», хотел отметить некоторые закономерности психологические, особенности душевного состояния, часть из которых так точно и верно названа Вами. И я радуюсь, что замысел мой не пропал втуне, что он понят, почувствован, оценен.

В полувопросе Вы хотите знать, почему «Колымские рассказы» не давят, не производят гнетущего впечатления, несмотря на их материал. Я пытался посмотреть на своих героев со стороны. Мне кажется, дело тут в силе душевного сопротивления началам зла, в той великой нравственной пробе, которая неожиданно, случайно для автора и для его героев оказывается положительной пробой.

Растлевающая сила лагерей велика и многообразна. (Даже желание изобразить характеры «устоявших» связано с этой растлевающей силой.)

Опыт лагерной жизни — весь отрицательный. Даже день, даже час не надо там быть. Я видел много такого, чего человек не должен, не имеет права видеть. Душевные травмы — непоправимы. Душевные «обморожения» — необратимы. Остатки мяса на костях колымских «фитилей» — лишь для злобы или безразличия, равнодушия. И вдруг оказывается, что и душевных, и физических сил хватает еще на что-то, что позволяет держаться, жить…

И еще — в «Колымских рассказах» нет осуждения. Моральные барьеры отодвинуты, нравственные масштабы смещены.

Все это надо было показать людям, не знающим этого страшного мира.

Еще раз — благодарю за Ваше письмо.

С глубокой симпатией и уважением.

В. Шаламов

Прошу Вас принять с добрым сердцем «Шелест листьев». К сожалению, и в предыдущей моей книге («Огниво»), и в этой нет главного, самого важного, что было собрано в сборнике «Из колымских тетрадей» (1937–1956) и не нашло еще места в печати.

В. Ш.

В.Т. Шаламов — Ф.А. Вигдоровой

Москва, 12 марта 1965 г.

Дорогая Фрида Абрамовна!

Я поздравляю Вас с днем рождения, выражая чувство глубокого восхищения Вашей жизнью, Вашими поступками, Вашей нравственной твердостью, энергией действенного и деятельного добра.

Я твердо знаю, что, если бы все мои желания сбывались, — ни одному человеку на свете не жилось бы легче, чем Вам. Благодарю Вас за Ваше доброе отношение ко мне, за тонкость и верность Ваших замечаний. Письмо Ваше вспоминаю и перечитываю всегда, когда хочется почувствовать себя человеком, приносящим людям какую-то пользу.

Я многое узнал о Вас уже после нашего знакомства, нашей встречи и не имел еще возможности высказать свое восхищение Вами. Только в этом письме делаю это. Благодарю людей за то, что на свете существуют такие люди, как Вы.

Желаю Вам здоровья и силы душевной и физической на многие, многие годы.

Ваш В. Шаламов.

В.Т. Шаламов — Ф.А. Вигдоровой

Москва, 25 апреля 1965 г.

Дорогая Фрида Абрамовна!

Евгения Самойловна[267] передала мне Ваше письмо и «Листки из блокнота».[268] Сразу скажу: я, волею судеб, в течение многих лет слежу за человеческими делами и действиями, которые из обыкновенных превращаются в героические и наоборот. Я — биоток такого рода дел и твердо повторяю все сказанное Вам в прошлом моем письме. Там нет ни одного случайного слова.

«Листки из блокнота» — не газетная работа. Это — гораздо больше, глубже, серьезней. Весь уровень, этаж не тот. «Листки» производят сильное впечатление: события в центре Москвы, быт и будни людей, живущих рядом с тобой… Становится ли человек, прочитавший «Листки», лучше чем-то. Хоть на самую малую долю лучше? Или (по крайней мере): захотелось ли человеку стать лучше — после того, как он прочел этот «блокнот»? Да, да и да. Я с удовольствием прочел бы Вашу книгу и постарался бы ответить со всей искренностью.

Желаю Вам здоровья, долгих лет работы, освещенной тем же светом высоких нравственных требований. Евгения Самойловна сказала, что передала Вам первую книгу моих рассказов. Две другие Вы, кажется, знаете. Я буду посылать Вам новое, что напишется. Еще раз — самый сердечный привет.

С горячей симпатией

В. Шаламов.

1964 — 1965

Переписка с Сучковым Ф.Ф

Ф.Ф. Сучков[269] — В.Т. Шаламову

Дорогой Варлам Тихонович!

Я, конечно, усиленно буду рекомендовать в своей рецензии

на вашу рукопись стихотворение «Об одном и том же». Но мне кажется, что едва ли в нем пройдут слова:

Освобождения (Преображенья) песни ждем

(О песне громкой)

О слове вольном думал он.

и две строфы: «и на ветру скрипят ворота…», «…сведенный судорогой рот».[270]

Поэтому я рискую просить Вас, чтобы Вы до передачи Ваших стихов начальству, дали другой вариант двух слов «освобождения», «вольном» и отказались ради напечатания всего стиха от приводимых мною двух строф. Если бы Вы согласились с моим предложением, я бы не стал как-то извиваться в своей рецензии, в том месте, где буду писать об этой чудеснейшей вещи.

Вот, что я хотел Вам сказать.

До свидания.

Ф.С.

Сообщите свое мнение по тел: Д-1-15-00, доб. 4-73 — мне. Что Вы не услышите моих слов, не важно. Главное, чтобы я услышал, что Вы думаете по этому поводу (моему предложению).

В.Т. Шаламов — Ф.Ф. Сучкову

Москва, 5 марта 1964 г.

Дорогой Федот Федотович.

Я согласен с Вашим выбором («Бивень», «Вернувшись в будни деловые», «Ледоход», «Меня застрелят на границе…»), хотя «Архимед»[271] мне очень хотелось бы опубликовать.

«Вернувшись…» много теряет от снятых двух строф.

Просьба у меня будет только одна: проследить самым тщательным образом соответствие с моим текстом буквально. Ведь я не имею возможности видеть гранки. Просьбу эту особенно подчеркиваю потому, что прошлый раз (в номере 12) вашим корректором было испорчено одно из самых музыкальных, тщательно инструментованных моих стихотворений. Речь идет о стихотворении «Замшелого камня на свежем изломе». Я добивался особой выразительности, текст — тысячный вариант главного. В последней строфе, раньше это была третья строфа, четвертая к вам не попала, первая строка читается так:

Что он занесет на столичные карты…

Что кто-то пораньше, чем я

Склонялся здесь в авторском неком азарте

Над черным узором ручья.

Бдительный корректор (сверившись на всякий случай с Далем) исправил «занесет» на «нанесет» и убил стихотворение. Туг нельзя «нанесет», ибо получается четыре «н» подряд, звуковая выразительность утрачена, поэтическая неряшливость очевидна.

Но мало этого. Звук «з» в этой строке связан с «с» из слова «столичные» в той же строке — здесь повтор, рифма, гармония. Все пропало из-за чрезмерной бдительности корректора. Если бы дело шло о прозаической вещи, статье, научной работе, там можно было или согласиться с корректором, или не соглашаться — ибо «занесет» на карты, в списки — вполне допустимо и в живой картографической речи применяется давно и постоянно, и строгость Даля тут не поможет. Вообще словарь Даля — это оправдание, но вовсе не окончательные границы значения любого слова. Словарь Даля — это допустимость, а не клетка железная.

Для стихов же от корректора требовалась большая чуткость. Корректор «Советского писателя» С. С. Потресова, более связанная с поэтическими и звуковыми проблемами, конечно, оставила «занесет». Это стихотворение есть в сборнике. Зачем я Вам все это пишу — чтобы показать всю тонкость, всю хрупкость поэтических сооружений. Как легко разрушить стихотворение недостаточно чуткому корректору. О том, что можно в языке и что нельзя, мы знаем лучше любого корректора и отвечаем за свою работу. Что было бы, если бы в «Сельской молодежи» печаталось стихотворение «Бухта». Содержание этого стихотворения я излагал (вкратце) в течение получаса — а ведь вся суть стихов в их крайней экономности, сжатости и так далее. Пример с корректорской ошибкой при правке слова «занесет» — это пример различия между стихами и прозой. Корректор должен спросить себя: допустимо ли слово «занесет»? Или это описка, ошибка, погрешность, неграмотность, наконец. Пусть «нанесет» точнее и удостоверено Далем, но «занесет» допустимо или нет? Вот о чем должен был думать корректор.