— А вы, товарищи, — сказал нам офицер, — вы меня знаете, вы в том огне гореть не будете и в торфяном чаду не угорите… Я сам пойду вперед, я научу вас, как надо там дышать… На торфе едва ли теперь немец остался, мы займем залежь как пустое место и облегчим себе и всем другим подразделениям общую боевую задачу…

Мы молчим и слушаем, мы уж понимаем кое-что и делаемся довольными: каждый ведь человек имеет сознание, и он радуется, когда торжествует ум. Тогда и дураку видно, что он тому разуму тоже родня, хоть и дальняя.

— Слушайте меня, — говорит командир. — Огонь поедает воздух, он кормится им, огонь без воздуха не горит. Огонь сосет к себе понизу чистый полевой воздух, и каждому из вас нужно найти себе место, где дышится безвредно и можно терпеть. Там и следует находиться. Можно покопать саперкой и дать воздуху проход свободней — пусть пожар в торфе горит сильней, а ты прильни к потоку воздуха, как к ручыо, и дыши вольно. Жарко будет — раздеться можно, обсушимся, и в огне можно жить, но разуваться нельзя, портянки будем сушить в другом месте…

— Товарищ командир, — обратился связной, — по радио передали: сирень цветет!

Командир дал команду — изготовиться к атаке.

Вышло правильно по расчету нашего командира. Мы прошли свободно до самой торфяной залежи, и встречного огня оттуда не было. Зато трудно нам было миновать угарный дым на подступе к торфу, и мы там ползли низом, где шел чистый воздух на питание огня.

Торфяник горел большими очагами, как многодворная деревня, было шумно от огня и жутко. Немцы порыли в торфе траншеи, и по дну их шел к огню свежий воздух из чистого поля, а чуть выше измором курился дым и чад. С непривычки нам было жарко.

Пробыли мы там, должно быть, так до полночи. К тому времени к нам еще целый батальон с левого берега подошел и тоже залег с нами. Немцы стреляли, но редко — для одного упреждения. Они думали: кто в пожаре, в огне и в дыму будет жить! А мы жили. Жили, конечно, трудно, не по правильности, а по военной надобности. К утру бы мы, пожалуй, тоже все угорели, но командир не морить нас туда привел.

В заполночь нам велели подыматься. Задача нам была — взять штурмом главное немецкое укрепление в этой местности. К этому часу бой уже гремел по всему району, и небо дышало заревом от залпов пушек; там уже бились в наступлении наши части, а мы пока стояли тихо.

По цепи нам передали слова командира: «Вперед, нас немец отсюда не ожидает! Направление, дескать, такое-то, а там — вослед танкам. Отдышимся, бойцы, в чистом поле!»

Немец встретил нас слабым огнем, он не ожидал, что русские выйдут к нему на фланг из пожара, где тлела вся земля.

Бой, говорили мне, там был совсем скорый, немцы легли от нас замертво, а какие похитрее, те отошли спасаться. Я-то как побежал за своим отделенным, — мы хотели проверить один сарай, что увидели на пути, — так почувствовал, что пуля меня достала..

Меня ранило тогда в грудь насквозь, но насмерть пуля ничего внутри не тронула, а повредила только холостые места. Однако пришлось болеть, потом выздоравливать.

Из госпиталя, как шел обратно в свою часть, я заходил на Замошье, в гости к вдовице. Корова ее телушкой отелилась, дети живы и здоровы, сама хозяйка тоже ничего живет и видом подобрела. Чего ж ей: корова отелилась исправно, в деревне теперь покой.

А на мне две медали теперь и один орден, а за войну еще прибавится. И мне во весь добрый свет теперь ворота открыты.