Этот свет на Востоке, еще неяркий, для нас неведом и полон тайны. Изгнанники, смотрите на него неотрывно! Там брезжит заря будущего.
Позвольте мне со всей серьезностью, уместной в присутствии оплакиваемого нами друга, который слышит нас (оратор указывает на гроб), позвольте мне поговорить с вами о тех событиях, которые ныне происходят, и о тех, которые подготовляются, поговорить свободно, с полной откровенностью, как подобает тем, кто, будучи уверен в своей правоте, уверен в будущем. Нам иногда говорят: «Берегитесь! Ваши слова чересчур смелы! Вам не хватает осторожности». Но разве сейчас дело в осторожности? Сейчас дело в мужестве. В часы борьбы не на жизнь, а на смерть — слава тем, у кого речь без предосторожностей и сабля без ножен.
К тому же монархами уже завладел рок. Не сомневайтесь в этом.
Положение вещей в настоящее время определяют два факта: союз двух держав и война. Что означают для нас эти два факта?
Согласен, сейчас нам не внушает особого восторга эта кажущаяся дружба Фонтенуа с Ватерлоо — дружба, из которой, по-видимому, возникла какая-то Англо-Франция. Бесстрастные, безмолвные свидетели, мы равнодушно взираем, как хор льстецов, следующий за всеми пышными шествиями и теснящийся у двери всех тех, кому повезло, как этот хор по обе стороны Ламанша, подхватывая в Лондоне строфу, только что пропетую в Париже, славит великолепный союз, благодаря которому нынче венсенский стрелок прогуливается на солнышке в обнимку с английским гвардейцем, французский матрос — в обнимку с английским матросом, голубая шинель — в обнимку с красным мундиром, и, несомненно, в могильном склепе Наполеон раскрывает объятия Гудсону Лоу!
Это зрелище нас не волнует. Но пусть не заблуждаются насчет того, что мы думаем. Мы, люди Франции, мы любим людей Англии; желтые и зеленые линии, уродующие карту обоих полушарий, для нас не существуют. Мы, республиканцы-демократы-социалисты, одинаково отвергаем и те перегородки, которыми разобщены касты, и те порожденные былой слепотой человечества предрассудки, которыми разобщены народы. Мы особенно ценим благородный, свободный английский народ, которому принадлежит такая прекрасная доля в общей работе, выполняемой человечеством во имя цивилизации; мы знаем, как высоко стоит этот великий народ, у которого были Шекспир, Кромвель и Ньютон; мы запросто уселись у его очага — и при этом не считаем себя его должниками, ибо наше пребывание служит к его чести; в вопросе установления общего согласия, важнейшем из всех, мы идем несравненно дальше того, о чем мечтали дипломаты: мы хотим не только союза Франции с Англией — мы хотим союза, объединяющего всю Европу, и союза Европы с Америкой, и союза, объемлющего весь мир! Мы — противники войны; мы — страстотерпцы всеобщего братства; мы несем людям свет и жизнь; мы боремся и со смертью, сооружающей эшафоты, и с мрачной косностью, порождающей границы между народами; в наших глазах народы уже ныне слились в единый народ, как в будущем люди сольются в единое человечество; наша цель — всемирная гармония в лучах света, озаряющего вселенную; и все мы, здесь присутствующие, все с радостью отдали бы свою кровь ради того, чтобы хоть немного приблизить час, когда великий мир между всеми нациями будет скреплен священным поцелуем.
Итак, пусть приверженцы англо-французского союза не истолковывают мои слова превратно. Я подчеркиваю — мы, республиканцы, более чем кто-либо хотим создания таких союзов; ибо, повторяю, единение народов, и в еще большей мере единение всего человечества, — вот символ наших чаяний. Но мы хотим, чтобы в этих союзах была внутренняя чистота, подлинная близость, глубокое взаимопонимание; хотим, чтобы они были плодотворны, согласны с законами нравственности — иначе они не будут действенны, и честны — иначе они будут непрочны; хотим, разумеется, чтобы в основе их лежали реальные интересы, но прежде всего — братство во всех его видах, созданных прогрессом и свободой; хотим, чтобы они были как бы итогом великого движения к свету; хотим, чтобы там не было ни унижения одних, ни самоотречения других; чтобы никто из их участников не таил своих мыслей о будущем и не страшился призраков прошлого, мы считаем, что презрение правительств друг к другу, пусть даже затаенное, плохо скрепляет взаимное уважение народов; словом, мы хотим, чтобы на лучезарных фронтонах зданий этих союзов высились мраморные статуи, а не идолы, слепленные из грязи.
Мы хотим договоров за подписью Джорджа Вашингтона, а не наспех сфабрикованных фальшивок за подписью Бонапарта.
Союзы, подобные тому, который мы видим сейчас, мы считаем гибельными для обоих участников, для тех двух народов, которыми мы восхищаемся и которые нам дороги, даже для обоих правительств, хотя о них-то, правда, мы беспокоимся меньше всего. Так ли уж хорошо известно, чего хотят здесь, так ли уж хорошо известно, что предпримут там? На наш взгляд, каждая из сторон в сущности не очень-то доверяет другой, и резонно; одной из них мы скажем, что у купца всегда на уме выгодная торговая сделка, а другой — что у предателя всегда на уме предательство.
Все ли понятно теперь?
Насколько нас не трогает наспех состряпанный союз, настолько нас волнует происходящая ныне война. Да, мы в неизъяснимом волнении, с надеждой и одновременно с тревогой следим за этой последней авантюрой монархии, за этой безрассудной распрей из-за какого-то ключа, которая уже поглотила не один миллион золота и тысячи человеческих жизней. Война, в которой интриги важнее битв, в которой турки выказывают все большую храбрость, Второе декабря — все большую подлость, Австрия — все большую робость перед Россией; война, убивающая без орудийных залпов, — ведь наши храбрые солдаты, пришедшие из мастерских и хижин, гибнут — увы! — бесславно, и трупы этих страдальцев даже не окружены печальным ореолом смерти на поле брани; война, где до сих пор, кроме чумы, не побеждал никто, где бюллетени издавал только тиф и лишь холера может похвастать Аустерлицем; война темная, запутанная, мятущаяся, полная попятных движений, роковая; война столь таинственная, что ее не понимают даже те, кто ее ведет, — так сильно в ней вмешательство провидения; грозная загадка, которую в своем ослеплении задали монархи и разгадать которую может только революция!
Сегодня, в этот час, в ту самую минуту, когда я говорю, развертываются последние перипетии трагической борьбы; позор, постигший нас на Черном море, — очевидно, отзвук полного разгрома на Балтийском море; а поскольку, что ни говорите, такие народы, как Англия и Франция, не могут бесконечно и безнаказанно подвергать себя унижениям, развязку пытаются ускорить, идут на рискованный шаг. Граждане! Эта война не выдала свою тайну под Кронштадтом, раскроет ли она ее под Севастополем? Кто падет? Кто отслужит благодарственный молебен? Этого никто еще не знает. Но помните, изгнанники: что бы ни произошло, как бы ни обернулись события, деспотизм рушится и, рушась, раздавит либо Николая, либо Бонапарта. Это — я повторяю слова, которые сказал год назад, — это конец смертных мук Европы. Удар, наносимый в эту минуту, неизбежно вызовет спустя недолгое время падение одного из императоров — либо сибирского, либо кайенского, то есть обоих, ибо, валясь наземь, одна из двух подпор виселицы народов не может не увлечь за собой другую.
А что же тем временем делают оба деспота? Они улыбаются в бездумном спокойствии, упиваясь жалким всемогуществом человеческим. Они улыбаются грозному будущему! Они дремлют, убаюканные чудовищной, уродливой беспредельностью своего самодовольного полновластия; им даже не приходит фантазия приобрести ту незавидную личную славу, которая так легко достается монархам; их даже не заботят мучения исстрадавшихся масс, которые они именуют своими армиями. В то время как в угоду им и по их вине тысячи людей умирают на смрадных подстилках в холерных бараках; в то время как пылает Варна, дымится подожженная снарядами Одесса, горит на севере Кола, на юге Сулина, на Силистрию градом сыплются ядра и бомбы; в то время как в ответ на жестокости, учиненные в Синопе, совершаются зверства в Бомарзунде; в то время как взрываются пороховые башни, корабли, объятые огнем, гибнут в пучине, а покойницкие русских госпиталей завалены трупами; в то время как войска идут форсированным маршем по Добрудже, в то время как в Костенджи на них обрушиваются неслыханные бедствия, а на смертоносной стоянке в Карвалыке целые полки тают и гибнут, — что делают оба царя? Один наслаждается прохладой в летнем своем дворце, другой наслаждается морскими купаниями в Биаррице.