— Показать, — сказал я.

Комиссаров повернул машину.

— Куда мы? — спросила мама.

— Ясно, куда, — ответил он, — на Воробьёвы горы. Откуда же ещё покажешь Москву?

Мы ехали долго. Должно быть, дольше чем полчаса. Я всё ждал, что вот-вот начнётся крутой подъём на гору, но подъём не начинался. Неожиданно Комиссаров притормозил, вышел из машины и со словами: «Вылезайте, приехали!» — распахнул поочерёдно заднюю и переднюю дверцы с правой стороны.

— А дальше не поедем? — спросил я, вылезая.

— Дальше? Дальше некуда.

Втроём мы стояли возле машины на тёмной дороге, и я вопросительно смотрел на Александра.

— Ты не в ту сторону смотришь, — сказал он, поворачивая меня за плечи.

Моим глазам открылось огромное пространство. Синеватый, без границ, простор пустел перед ними. (Стояли сумерки.) Впервые моему взгляду не во что было упереться, и я ощутил на мгновение бескрайность мира… У меня слегка закружилась голова, на миг забылось, что под ногами-то опора, твёрдая земля… Несколько секунд затем я смотрел на свои валенки, припорошённые очень чистым снегом. А потом, по направлению пальца Комиссарова, глянул вниз.

Великое множество домов, повыше и пониже, казавшихся отсюда совсем крошечными, сливались воедино в неразбериху города. Она тонула в густеющих сумерках. Виднелись редкие неподвижные огоньки и миниатюрные золочёные купола далёких церквей. Остальное было неразличимо. И вдруг внизу зажглись тысячи огней. Они зажглись разом, как звёзды на небосводе планетария. Смутные очертания города исчезли. Остались только тысячи, а может быть и миллионы огней. Это был час, когда на улицах и площадях включают свет.

Комиссаров стоял над этой огромной электрифицированной, но немой для меня картой и, указывая пальцем на цепочки огней, точно на созвездия в небе, говорил о том, где будут проложены новые магистрали, где будут построены новые районы, какие улицы станут вдвое шире, а какие просто сотрут с лица города…

Александр увлёкся. Несколько раз, прерывая себя, он спрашивал:

— Что, неплохо?!

— Это вы сами придумали? — спросил я.

— Не сам. И не я, — ответил он. — Мои товарищи. — И добавил с улыбкой: — А мне это нравится. Тебе тоже?

Я понял не всё, что объяснял Александр (потом я узнал, что в тот вечер он рассказывал нам с мамой о проекте плана реконструкции Москвы, который был ещё мало кому известен), но мне нравилось, что мы стоим над огромным вечерним городом, под редкими звёздами высокого неба и говорим о том, какой станет Москва лет через пятнадцать… А потом мы сядем на замечательную машину «ГАЗ» — и помчимся обратно. Да, мы опять будем мчаться, и пусть мама даже не просит сбавить скорость!

Действительно, обратно мы снова ехали «с ветерком», так что в центре милиционер свистком остановил машину и спросил у Александра документы.

Момент был волнующий. Никогда я не видел милиционеров, которыми постоянно устрашала няня, на таком близком расстоянии… А Комиссаров нимало не обеспокоился, увидев возле себя руку с жезлом, движению которого подчинялись целые потоки автомобилей. Спокойным и даже чуть вяловатым жестом он протянул в окошко удостоверение. Через несколько секунд милиционер, нагнувшись, заслонил окошко красным от ветра лицом, как бы вправленным в заснеженную островерхую избушку капюшона.

— Пожалуйста, товарищ Комиссаров, — проговорил он уважительно, возвращая удостоверение.

— По-видимому, я ехал чересчур быстро, — сказал Александр, хотя милиционер ни в чём его не упрекал. — Больше не буду, товарищ, — пообещал он, улыбнувшись.

Милиционер, тоже улыбаясь, чётко откозырял. И по тому, как они между собой говорили, я мгновенно определил: Комиссаров был гораздо, неизмеримо главнее милиционера. Он ещё более вырос в моих глазах.

К нашему возвращению бабушка приготовила чай. Я пил его из блюдца, в котором отражались лампа с чуть колеблющимся абажуром и моё склонённое лицо с крошечными блёстками в глазах.

Я смотрел себе в глаза и подводил итоги.

Мне понравился Александр. Очень. И это пугало меня: он затмевал папу. Затмевал, как я тому ни противился. Ещё и ещё раз сравнивал я папу с Александром, делая для отца натяжки и поблажки, но ничто не помогало. Папа блёкнул. Ни при каком сравнении с ним раньше этого не случалось.

Папа был намного ниже Александра ростом.

Папа никогда не охотился на диких зверей.

У папы не было ружья.

Он не умел управлять автомобилем.

Папе не улыбались почтительно и виновато милиционеры. Они однажды оштрафовали его (на балконе сушилась после стирки его рубаха).

Конечно, я продолжал любить папу, но как ему недоставало теперь достоинств Александра!.. Как жаль, что не он был со мною сегодня на Воробьёвых горах!..

Александр тоже о чём-то задумался. Он прихлёбывал дымящийся чай, не выпуская нестерпимо горячего, казалось, стакана из большой руки. Потом, всё ещё думая, поднял глаза на маму. И, точно спохватившись, повернул голову в мою сторону.

— Ну, кем ты хочешь быть — военным? — рассеянно спросил Комиссаров.

По-видимому, мысли его были далеко и он не помнил, что недавно уже задавал мне этот вопрос. Ответить ему во второй раз то же самое у меня не поворачивался язык, — к чему, раз он, оказывается, спрашивал просто так?! Промолчать было бы невежливо. Я промямлил себе под нос:

— Н-не знаю…

Комиссаров сказал тепло:

— Много раз успеешь решить.

Но я не простил его.

Мне захотелось немедля найти в нём какой-нибудь изъян. Мне было просто необходимо сейчас, любой ценой, утвердить превосходство папы. И тут я вспомнил и обрадовался: лысина! Ведь Александр же лысый! А у папы светлые вьющиеся волосы. А у папы мягкие волосы, говорящие, по утверждению няни, о добром характере! Стало легче…

Поздним вечером мама провожала меня домой.

Мы шли молча. Я старался думать о Комиссарове снисходительно, чуть покровительственно: «Бедняжка, никогда уж волосы не отрастут. Нет никакого средства… А холодно небось зимою без волос? Ах, бедный, бедный…»

Я твердил настойчиво эти слова, но не мог заглушить в себе другой голос:

«…С ним мама всегда, а ко мне она только заходит. У него машина, он может поехать, куда вздумается, а я каждый день гуляю всё на одном и том же бульваре. Он представительный, а у меня слабые уши… Обо мне бабушка Софья сказала: «Unglucklich». Что это? Что-то обидное… Сейчас всем расскажу, какая у Александра лысина», — злорадно подумал я, утешая себя.

И мгновенно вообразил себе, как через минуту увижу родных.

Наверно, все они сейчас в столовой, за большим круглым столом.

«Ты — от мамы?» — спросит отец и на миг закусит губу.

«Да».

«Что же там… э-э… большие комнаты?»

«Чисто очень и красиво», — отвечу я.

«Завтра и мы натрём полы, и у нас станет чисто. Правда, мой мальчик?» — скажет бабушка ласково (она всегда говорит так, если узнаёт, что мне понравилось у кого-нибудь в гостях).

«А не видел ты этого… Комиссарова, если не ошибаюсь?» — спросит затем бабушка Софья.

«Видал», — отвечу я.

«И что? — спросит дед. — Каков?»

«Понравился мне. Добрый. На машине катал. Только вот… — тут я замолкну, — голова у него…»

«А что? — заинтересуется бабушка. — Очень маленькая? Узкий лоб?»

«Нет, не маленькая, — скажу я грустно, — совсем лысая только».

«Он совершенно лыс?» — осведомится мой дед, надевая пенсне.

«Совершенно», — отвечу я.

«Так, следовательно, ни единого волоса?» — переспросит дед.

«Ни единого», — соглашусь я со вздохом.

«М-да… — прищурится дед. — Увы, это непоправимо. Я бессилен ему помочь».

А бабушка Софья скажет о Комиссарове печально: «Unglucklich»…

От желания, чтоб всё это поскорее произошло наяву, я так ускорил шаг, что мама едва за мной поспевала. Как только мы дошли до подъезда нашего дома, я нетерпеливо сказал «до свидания» и начал было подниматься по лестнице.

Мама остановила меня.

— Ну, понравился тебе Александр? — спросила она нерешительно.