— Как вам удалось притащить, его сюда? — спросил Аллан.

— На машине. На последние деньги мы наняли машину. Вечером мы привезли его сюда и спрятали.

«Его и сколько трупов еще?» — подумал про себя Аллан. Но он уже не боялся братьев, потому что все понял, и то, что он все понял и как бы со всем согласился, сделало его соучастником преступления. Единственное, что еще тревожило Аллана, это мысль о «дикости» Рен-Рена: ведь мало ли из-за чего он может «одичать» и кто знает, что он способен натворить и чем все это кончится...

— На что же вы живете, если у вас нет работы? — спросил Аллан.

— Занимаемся кое-каким бизнесом,— ответил Феликс, и легкая усмешка чуть приподняла кончики его аккуратно подстриженных усов.— Немножко продаем, не­множко покупаем. У нас есть связи. Некоторые малоприятные вопросы помогает ре­шить мой брат. А в общем кое-как сводим концы с концами. Пока не найдем работы. В общем справляемся.

Этот знаменательный разговор происходил на окраине, большого города, столицы с населением между шестью и восемью миллионами человек (данные были неточны­ми, поскольку незарегистрированные миграции населения создавали все возрастаю­щие трудности для статистиков). Это был город, где архитектура в Центральной зоне еще свидетельствовала о благосостоянии и процветании, где на витринах больших магазинов пока еще всегда было изобилие, где каждое утро миллионы людей ехали на работу и каждый вечер возвращались в свои дома и квартиры в различных го­родских зонах и, глядя на их лица, никто бы не сказал, что они озабочены дорого­визной, надвигающейся безработицей, нормированием различных товаров — короче говоря, что они страшатся будущего. Это был город, обитатели которого, судя по официальным сведениям — а никаких других не было,— «сохранили присутствие духа в трудную минуту».

Примером тому служило трогательное объединение правительственных партий и оппозиции на базе экономической программы, предусматривавшей, в частности, пол­ный правительственный контроль над ценами, заработной платой и капиталовложе­ниями,— так они надеялись преодолеть, надвигавшийся экономический кризис. Про­тивники этой программы подвергались всевозможным гонениям, а их было немало, поскольку массы населения с поразительным единодушием считали, что столь серьез­ная обстановка вне всякого сомнения требует чрезвычайных мер; войскам по под­держанию спокойствия были даны гораздо более широкие полномочия, дабы они могли обеспечить законность и порядок. Город жертвовал частью своего комфорта в обстановке, когда временная девальвация, сырьевой кризис и экономические труд­ности легко могли вызвать недовольство, в свою очередь чреватое непредсказуемыми и опасными последствиями. Город шел на добровольные жертвы во имя защиты «нор­мального образа жизни», то есть своей цивилизации — своего главного достояния, и отважно боролся за сохранение этого образа жизни и этой цивилизации.

Но этот же город был еще и местом, где два человека, ничем особенно не от­личавшиеся от многих других, кто каждое утро машет на прощанье жене и отправляется на работу,— два человека спокойно и невозмутимо говорили о необходимости убить полицейского и спрятать его труп как о самом обычном деле, словно речь шла о том, чтобы достать еду, иметь крышу над головой, и о других столь же обыденных вещах. Убить или быть убитым в борьбе за существование. Закон джунглей, царив­ший там, где благосостояние и процветание особенно не лезли в глаза, где архитек­туру составляли жалкие развалины, где в трещинах домов росла сорная трава, от которой возникали еще более широкие трещины, и процесс этот уже нельзя было остановить — сначала едва видимый, так сказать «нормальный», износ, почти незамет­ный для постороннего глаза, потом обветшание и разрушение, пока не остаются одни руины, и вот уже трудно провести границу, где кончается город и начинается свалка. И здесь стояли два человека нормальной внешности и говорили о необходимости убивать ради того, чтобы сохранить собственную жизнь, а третий — убийца, стоял ря­дом и широко улыбался.

Какой все-таки ненормальный это образ жизни!

Когда на другой день Аллан пришел к Доку за водой, он рассказал обо всем, что с ним произошло. Док слушал его, не говоря ни слова, и только задумчиво кивал.

— Не берусь утверждать, что они злоумышленники, хотя в общем это доволь­но странная пара. С другой стороны, каждый может стать опасным, если на него слишком долго жать. Что же касается иностранных рабочих, то им сейчас прихо­дится несладко, это уж точно. Если власти доберутся до твоих новых соседей, им конец.

— Тот, кто называет себя Феликсом, сказал, что занимается «бизнесом».

— А кто им сейчас не занимается? В Свитуотере вовсю процветает незаконная торговля, и процветает тем шире, чем сильнее ощущается нехватка различных това­ров. Дос-Манос говорит, что в районе Док-роуд действует черный рынок. Там сбыва­ют огромное множество ворованных товаров. И пресечь эту торговлю нет никакой возможности. А почему, собственно говоря, ее нужно пресекать? Люди покупают там то, что невозможно достать в других местах.

Они сидели за столом в комнате Дока. Было тепло, дверь оставалась открытой, и косые лучи заходящего солнца падали на нее. Марта неважно себя чувствовала и лежала в постели. За окнами буйно зеленела по-летнему сочная растительность. В то время как жалкие кустики, отчаянно цеплявшиеся корнями за каменистую пу­стошь береговой полосы, сгорали от засухи и обращались в прах, сырость, казалось, никогда не уменьшавшаяся, постоянно питала пышную зелень в похожем на джунгли саду Дока Фишера. Здесь, в густой чаще, под широкими листьями папоротника, мог­ли спрятаться даже дикие звери, однако в саду Дока не могло быть и речи об «оди­чании», во всяком случае в том смысле, в каком это беспокоило Аллана. У . Дока самым главным была беседа. У Дока всегда было желание поговорить, всегда было что обсудить, осмыслить, и в противовес тому, что Аллан называл «одичанием», слова Дока вселяли уверенность, сознание того, что существуют понятия, определения, гра­ницы. Порой они настраивали Аллана чуть ли не на оптимистический лад, когда, сокрушаясь по поводу современных условий и царящей в мире несправедливости, Док выражал в конце беседы надежду на победу здравого смысла и лучшую жизнь для всех и каждого. Иногда Аллан готов был забыть о том, что все сказанное Доком зву­чало так, словно было вычитано из старых книг, а выражения и обороты речи, кото­рые он употреблял, были безнадежно старомодными — ведь никто так больше не го­ворил, никто так больше не думал.

Но что я скажу, если они спросят, где я беру воду?

Этот вопрос мучил Аллана. Ему было неприятно скрывать от братьев такие важные сведения, поскольку в каком-то смысле у всех у них была теперь одна судь­ба, но, с другой стороны, ему не хотелось сажать Доку на шею двух новых «кли­ентов».

— Ну так скажи им, где ты берешь воду и сколько она стоит. Пока что ее хва­тит на всех, хотя она и не очень вкусная. Мы здесь должны все делить поровну. А если они действительно занимаются торговлей, то, может статься, будут доставать вещи, которые нам нужны?

— А если они задумают какую-нибудь пакость?

— Что ж, я сумею себя защитить,— спокойно ответил Док.

— Один против двоих?

— Думаю, что да. Вот взгляни-ка,— весело сказал Док; он встал и подошел к полкам у противоположной стены. На них стояло несколько книг, радиоприемник, две-три вазы и еще несколько предметов. На самой верхней полке Аллан увидел два маленьких деревянных ящичка, на которые раньше никогда не обращал внимания. Док снял с одного из них крышку и сунул туда руку. Аллан заметил, как что-то блеснуло в темноте — хорошо смазанный маслом металл: Док Фишер держал в руке тяжелый пистолет.

— В трудную минуту,— сказал он добродушно,— эта штука может очень приго­диться. Несколько лет назад я выменял его вместе с пятьюстами патронами. Посколь­ку существует строгий запрет на хранение огнестрельного оружия, сейчас невозмож­но достать пистолет.