На окраине выселка несколько раз тявкнула собака, потом вдруг залилась тонким протяжным лаем. За ней подхватили другие. Со всех концов Перунова Бора собаки завели неумолчный лай. Где-то стукнула калитка, звонко заржала лошадь.

В крайней избе дремавшая Опалёниха соскочила с полатей, осторожно отодвинула задвижку окна, затянутого рыбьим пузырем. Припав к заиндевевшей трещине пузыря, Опалёниха увидела сидящую на плетне темную фигуру человека в долгополой одежде и чудном колпаке. Он соскочил во двор и направился к гумну.

— Вешнянка, вставай! — расталкивала Опалёниха крепко спавшую девушку. — Слышишь, как собаки лают? Это они! Во дворе недобрый человек… Побежал к гумну… Боязно, не подпалил бы он нас! Мужики-то все ушли! Как мы, бабы, одни справимся?

Обе женщины всунули ноги в чеботы, повязали платками головы и накинули полушубки. Опять припали глазами к окну. Все казалось спокойным в серебристом лунном свете. Только собаки продолжали заливаться безудержным лаем и рвались с привязи.

— Тетя Опалёниха, и мне боязно! Что-то будет? — шепотом спрашивала девушка.

А баба торопливо подпоясывалась кушаком, в зубах держала рукавицы, складывала в платок куски хлеба и вытаскивала из-под скамьи топор.

— Думаю, не татары ли это? Бери хлебный нож. И деревянную миску. Не забудь огниво!..

Обе женщины тихо вышли из избы и притаились в тени. Неведомый человек ворошился около сенного сарая и высекал огнивом искры.

Страшный крик донесся с конца деревни. Эхо повторило его из глубины спящего бора. Снова пронесся крик, полный ужаса и боли, звериный крик тяжело раненной женщины.

Деревня быстро просыпалась. Заскрипели ворота, застучали копытами по доскам кони. Крича, проскакал согнувшийся старик без шубы и шапки, на неоседланном коне:

— Горим! Татары! Спасайтесь!

Опалёниха, крадучись, подбежала к человеку, возившемуся около сена.

В лунном свете Опалёниха различила длинную, до пят, синюю шубу странного вида, белые сапоги из собачьих шкур, кривую саблю у пояса. Неизвестный оглянулся, когда она уже занесла над ним топор… Меткий удар…

Убитый свалился лицом вниз, и кровь темным пятном растекалась по белому снегу.

— Убежим по задворкам, огородами! — шепнула Опалёниха. — Идем скорее, забирайся в тень…

Пройти уже не удалось. Через забор перелезали татары, подобрав и заткнув подолы шуб за пояса. Обе женщины спрятались в груде наваленного хвороста и жердей.

Деревня запылала сразу с нескольких концов. Горели также две избы, стоявшие в стороне, и гумно со скирдами.

Огонь стал вскидываться огромными языками, черный дым клубами понесся ввысь.

Жалобно мычали испуганные, выгоняемые на улицу коровы, метались кони. Отовсюду неслись отчаянные вопли и плач женщин. Бабы бегали, не зная, что спасать, куда бежать, и вытаскивали из загоравшихся изб плачущих детей и мешки с хлебом.

Новый, никогда не слыханный, страшный рев приближался из лесу:

— Кху, кху, кху, уррагх!

Лавина всадников наполнила деревню суматохой, ржанием коней, хриплыми криками и острым запахом неведомого, страшного народа.

Собаки заливались отчаянным лаем и визгом, гоняясь за чужими всадниками, которые носились по деревне, били кривыми саблями наотмашь всех, кто попадался на пути, и ловили арканами убегавших женщин.

Татары ворвались с обоих концов деревни и гнали всех встречных к середине, на пустырь, к избе старосты.

Объехав городские стены, Бату-хан вернулся в селение на противоположном берегу реки. В брошенных жителями избах толпились татарские воины. Они рыскали по улицам, тащили охапки сена, сдирали солому с крыш, — все годилось на корм их диким, неприхотливым коням. Повсюду над избами вились дымки: татары заставили захваченных в плен женщин печь им блины и аржаные лепешки.

Бату-хан проезжал через посад на вороном коне с белыми ногами и белой отметиной на лбу. Загорелое лицо было неподвижно, суженные глаза смотрели поверх людей, — никто не мог прочесть на его лице ни радости, ни заботы. За ним ехали по трое в ряд преданные ему ханы. Они носили почетные звания тысячников и десятитысячников, но своих отрядов не имели. Их обязанности состояли в том, чтобы участвовать в обедах Бату-хана, есть за четверых, рассказывать прибаутки и необычайные приключения славных витязей. Когда же они оставались наедине с Бату-ханом, каждый из них передавал сплетни про других ханов, про своих же собеседников за обедом. Бату-хан внимательно выслушивал каждого, жмуря глаза, иногда милостиво шипел: «Дзе-дзе!» Он хотел знать все, что делается вблизи и вдали от него, в войсках других чингисидов, потому терпел этих ханов, как нужных ему людей.

В посаде баурши показал Бату-хану просторную избу и предложил избрать ее для ночлега.

— Кто жил в этой деревянной юрте?

— Урусутский шаман. Зовут его «поп».

Бату-хан сердито отмахнулся.

Вмешался великий советник Субудай-багатур. Подъехав на саврасом коне, он хриплым голосом сказал:

— Разве подобает джихангиру жить в юрте шамана, да еще урусутского? А это что за дом? — Он указал плетью на бревенчатое строение с остроконечной высокой крышей и золоченым крестом наверху.

— Это дом урусутского бога.

— Джихангиру подобает жить там, где обитают боги, — сказал строго Субудай-багатур.

Бату-хан искоса посмотрел на потупившего глаза баурши, на ханов, начавших горячо поддакивать великому советнику, и повернул коня к церкви.

Баурши бросился к церковной двери. На паперти около входа сидели четыре монгольских воина.

— Сюда нельзя! — сказал один из них.

Баурши начал спорить с монголами.

— Кто вас поставил сюда? — спросил подъехавший Субудай.

— Сотник Гуюк-хана, Мункэ-Сал.

— Возвращайся к своему сотнику и скажи, чтобы он выбирал для своего хана более подходящую юрту. Убирайся, живо!

Четыре монгола посмотрели друг на друга, посвистали сквозь зубы и, подобрав подолы длинных шуб, пошли через глубокий снег к своим коням, привязанным к церковной ограде. Один повернулся и сказал Субудаю:

— Когда Гуюк-хан начнет нас бить по щекам костяной лопаткой, ты ведь за нас не заступишься?

— Кто тебе отрезал ухо? — спросил Арапша. — Смотри, второе отрежу!

Монгол, оскалив зубы, присел, вытягивая меч, задвинул его обратно в ножны и быстро вскочил на коня.

— И ты того же дождешься! — крикнул он и поскакал.

Арапша злобно посмотрел ему вслед:

— Гуюк-хан опять подсылает к джихангиру убийц!

Нукеры привели старика, найденного в соседней сторожке. Он был в собачьем колпаке, холщовых портах, рубахе и лыковых лаптях. Он весь посинел и дрожал от холода, но не выказывал страха. Старик отпер ключом большой замок на двери. Баурши вошел первый и, сложив руки на животе, стал около двери. Бату-хан соскочил с коня и, разминая онемевшие ноги, прошел в церковь. Татары ее не тронули. Сквозь узкие окна, затянутые пузырями, тускло проникал свет. Впереди поблескивал золотом алтарь с резными деревянными дверьми. Перед некоторыми иконами мигали огоньки лампад, освещая темные, насупившиеся лики святых.

Бату-хан прошел в алтарь, обогнул кругом престол. На столике в углу нашел пять круглых белых просвирок. Приказал следовавшему за ним баурши попробовать эти хлебцы — не ядовиты ли? Баурши откусил, пожевал и сказал:

— Авва! Да сохранит «хан-небо» и тебя и меня от несчастья! Хлеб вкусный!

Бату-хан вернулся на середину церкви, опустился на конскую попону. Возле него полукругом уселись ханы.

— Разожгите здесь костер, пол каменный, — сказал Бату-хан, — и сварите мне чай.[8]

Баурши заметался и, переговорив с толмачом и пленным стариком, подобострастно доложил хану:

— Здесь огонь разводить нельзя — это прогневает урусутского бога, и его дом загорится.

Субудай-багатур приказал, чтобы его военные помощники — юртджи — поместились в доме урусутского шамана. Бревенчатый дом состоял из сеней и двух горниц, разделенных стеной. Большая, сложенная из камней и глины квадратная печь выходила в обе горницы.