— Как? Вы считаете, что за полчаса решительно нельзя было все это подготовить?

— Вот именно! — воскликнул я. — Никак невозможно!

— Не понимаю, почему вы так говорите. Неужто всем законам времени, пространства и физических явлений противоречит то, что такой ловкий мошенник, как этот армянин, — а он безусловно ловок и умен, — при помощи своих столь же ловких сообщников, под покровом ночи, не привлекая внимания, имея все нужные приспособления, которые у человека его профессии и без того всегда под рукой, — что он смог в столь благоприятных обстоятельствах сделать очень много за самое короткое время? Разве, по-вашему, так уж глупо и нелепо предполагать, что он мог при помощи нескольких слов, знаков или намеков отдавать своим подручным самые сложные приказания, направлять короткими фразами самые сложные и многообразные манипуляции? Неужели вам легче поверить в чудо, чем допустить такую вероятность? Легче опрокинуть все законы природы, чем признать, что эти законы были искусно и своеобразно пущены в ход?

— Если даже тут не оправдываются столь смелые заключения, то все же вы должны согласиться, что эта история переходит границы нашего понимания.

— Пожалуй, я с вами и об этом мог бы поспорить! — с лукавой улыбкой сказал принц. — А, милый граф? Вдруг выяснилось бы, например, что на этого армянина работали не только в спешке, наскоро, в течение получаса или несколько долее, но и целый вечер, целую ночь. Вспомните хотя бы, что сицилианец потратил почти три часа на свои приготовления.

— Но то был сицилианец, ваша светлость!

— А чем вы мне докажете, что сицилианец не принимал такого же участия в появлении второго духа, как и в появлении первого?

— Что такое, ваша светлость?

— Как вы докажете, что он не самый главный помощник армянина, — словом, что это не одна шайка?

— Ну, это трудно доказать! — воскликнул я с немалым удивлением.

— Совсем не так трудно, как вам кажется, милейший граф! Как? Неужели эти два человека случайно столкнулись в одно и то же время, в одном и том же месте, в столь запутанном и странном деле, касавшемся одного и того же человека? Неужели в их действиях случайно было такое полное соответствие, такое обдуманное взаимное понимание, что они все время играли друг другу на руку? Представьте себе, что он воспользовался более грубыми фокусами, чтобы тем самым лучше оттенить свой тонкий обман. Представьте себе, что он нарочно подстроил сначала первое появление духа, чтобы разведать, в какой степени можно рассчитывать на мою легковерность, пронюхать, какими путями войти ко мне в доверие, дабы первая проба, которая могла сорваться, но не повредить его дальнейшим планам, помогла ему ознакомиться с объектом своих манипуляций, — словом, как бы настроить свой инструмент. Представьте себе, что он нарочно проделал все это, чтобы таким способом заставить меня напрячь все внимание, сосредоточить его на одном предмете и тем самым отвлечь меня от другого предмета, который был ему гораздо важнее. Представьте себе, что ему нужно было собрать некоторые сведения, и, желая сбить нас со следа, он сделал так, чтобы этот шпионаж приписали фокуснику.

— Я не совсем понимаю, о чем вы говорите?

— Предположим, что он подкупил одного из моих людей, чтобы раздобыть у него некоторые тайные сведения, а может быть, и документы, которые ему были нужны для его целей. У меня пропал егерь. Что же мне мешает предполагать, что этот армянин замешан в его исчезновении? Однако я случайно могу напасть на этот след: вдруг перехватят письмо или проболтается слуга. Весь его престиж рухнет, если только мне станут известны источники его всеведения. Вот тут-то он и вводит этого подставного фокусника, который так или иначе должен на меня воздействовать. Он не преминул намекнуть мне заранее на существование и намерения этого человека. И если я узнаю о каком-либо подвохе, мое подозрение падет только на этого мошенника; и вся разведка, которая пойдет на пользу армянину, будет приписана сицилианцу. Значит, сицилианец этот — просто кукла, которой мне дал поиграть армянин, между тем как сам он, незаметно и не вызывая подозрения, опутывает меня невидимыми сетями.

— Превосходно! Но как понять намерения армянина, когда он сам помогает разоблачению обмана и открывает перед непосвященными все тайны своего искусства? Не должно ли ему опасаться, что, разоблачая всю лживость фокусов сицилианца, доведенных, надо признаться, до высокой степени правдоподобия, он тем самым настолько подорвет вашу веру, что затруднит себе выполнение своих же планов?

— А что за секреты он мне открывает? Разумеется, только не те, какие он намерен испробовать на мне. Значит, от своих разоблачений он ничего не теряет. Зато как много он выигрывает тем, что мнимое его торжество над обманом и мошенничеством пробудит во мне доверие и успокоит меня и что ему удастся отвлечь мою бдительность в совершенно противоположную сторону, направить мои еще неясные и неопределенные подозрения на опасность, которая находится как можно дальше от истинного места нападения. Он мог ожидать, что рано или поздно, по собственной подозрительности или по чьему-нибудь наущению, я стану искать ключ ко всем его чудесам в простом фокусничестве. Вот он и придумал показать свои чудеса наряду с фокусами сицилианца, дать мне возможность сравнить их, а потом, нарочно разоблачив сицилианца, возвысить в моих глазах значение своих собственных манипуляций и совсем запутать меня. Сколько сомнений и предположений он сразу пресек этим своим искуснейшим ходом, как сумел заранее опровергнуть многие из тех объяснений, на которые я мог бы напасть!

— Но ведь он очень повредил себе тем, что заставил людей, которых хотел обмануть, пристальнее наблюдать за ним и вообще ослабил их веру в чудеса, разоблачив столь искусный обман. Вы же сами, мой принц, лучше всех опровергаете целесообразность его плана, если у него таковой был.

— Да, возможно, что он во мне и ошибся, но это не значит, что он недостаточно дальновиден. Разве мог он предусмотреть, что мне в память западет именно то, что может стать ключом к объяснению всех чудес? Разве в его план входило то, что его же подручный раскроет мне такие тайны? Как знать, не перешагнул ли сицилианец границы своих полномочий? Взять хотя бы историю с кольцом. Ведь главным образом именно это обстоятельство укрепило мое подозрение в отношении сицилианца. И как легко самый утонченный, самый искусный замысел может сорваться из-за грубого выполнения. Армянин никак не мог думать, что этот фокусник будет трезвонить нам о его славе, как дешевый ярмарочный зазывала, и преподнесет нам все эти небылицы, которые не выдерживают ни малейшей критики? Ну, например, откуда у этого лгуна берется наглость утверждать, что его чародей при бое часов в полночь должен немедля прекратить всякое общение с людьми? Да разве мы сами не видели его среди нас именно об эту пору?

— Верно, верно! — воскликнул я. — Должно быть, он забыл об этом!

— Но люди этого толка вообще имеют склонность не в меру усердствовать в таких поручениях и неизбежно пересаливают там, где сдержанная, умеренная ложь отлично достигла бы цели.

— И все же я никак не могу убедить себя, ваше сиятельство, что все это дело — заранее подстроенная комедия. Как? А ужас этого сицилианца, а его судороги, его обморок, — ведь он был в таком жалком состоянии, что даже мы посочувствовали ему! И неужто все это только заученная роль? Предположим, что действительно можно с таким искусством разыграть комедию, но ведь даже самый опытный актер не может так управлять функциями своего организма.

— Ну, что касается до этого, друг мой, то мне довелось видеть Гаррика в «Ричарде III»! А кроме того, разве в те минуты мы все были достаточно спокойны, достаточно хладнокровны, чтобы невозмутимо наблюдать за ним? Разве вы могли проверить по-настоящему — вправду ли этот человек одержимый, когда мы и сами были в таком же состоянии? Да и сам обманщик в этот решительный момент находится в таком напряжении, несмотря на обман, что у него от ожидания могут появиться все те симптомы, какие у обманутых вызовет испуг. Примите также во внимание неожиданное появление стражи.