Весь вечер я не мог найти случая поговорить с Бьонделло, и мне пришлось лечь спать, так и не удовлетворив свое любопытство. Принц отпустил нас довольно рано, но тысячи мыслей, толпившихся в моем мозгу, не давали мне уснуть. Долго я слышал, как принц расхаживает взад и вперед у меня над головой; наконец, сон сморил меня. Поздно за полночь меня разбудил голос, чья-то ладонь провела по моему лицу; я открыл глаза — принц стоял у моей постели со свечой в руке. Он сказал, что ему не спится, и попросил меня помочь ему скоротать ночь. Я хотел одеться, но он велел мне не вставать и присел на мою постель.

— Сегодня со мной произошел такой случай, — начал он, — что впечатление от него никогда не сотрется в моей памяти. Как вы знаете, я ушел от вас во францисканскую церковь, которой я заинтересовался со слов маркиза; да и сам я еще издали обратил на нее внимание. Так как ни вас, ни его поблизости не было, я прошел эти несколько шагов один, сказав Бьонделло, чтобы он ждал меня у входа. Церковь была совсем пуста. После жаркого ослепительного солнечного света меня охватила прохладная и жуткая полутьма. Под высокими сводами, где царило торжественное нерушимое молчание, не было никого, кроме меня. Я стал посреди храма и весь отдался впечатлению; постепенно глазам моим стали открываться мощные пропорции этого величественного здания, и я погрузился в сосредоточенное и восхищенное созерцание. Раздался вечерний благовест и мягко отозвался под сводами и в моей душе. Мое внимание издали привлекла роспись алтаря, я подошел поближе, чтобы рассмотреть ее, и незаметно для себя прошел по этому приделу через всю церковь до противоположного конца. Отсюда несколько ступеней за колонной вели в тесную капеллу, где стояли небольшие алтари, а за ними — статуи святых в неглубоких нишах. Когда я вошел в капеллу направо, я услышал вблизи нежный шепот, как будто кто-то тихонько разговаривал. Я обернулся на этот звук и… увидел в двух шагах от себя женскую фигуру. Нет, я не могу описать ее! Первым моим ощущением был страх, сразу уступивший место сладчайшему восторгу.

— И вы уверены, дорогой мой принц, что это действительно было живое существо, настоящая женщина, не порождение вашей фантазии?

— Слушайте дальше! Это была молодая дама. Нет, до этого мгновения я никогда не видел истинного воплощения женственности! Вокруг стояла полутьма, и сквозь единственное окно заходящие лучи солнца падали в капеллу, освещая только эту фигуру. С невыразимой грацией — не то полулежа, не то преклонив колена — она распростерлась перед алтарем; никогда природа не создавала более смелых, более очаровательных и совершенных линий в столь единственном, неповторимом сочетании. Черная одежда тесно охватывала прелестнейший стан, божественные руки и плечи и широкими складками, подобно испанскому плащу, ложилась вокруг нее; ее длинные белокурые волосы, заплетенные в две косы, распустились под собственной тяжестью и, выбившись из-под вуали, рассыпались в прелестном беспорядке по спине. Одна рука лежала на Распятье; мягко склонившись, незнакомка опиралась на другую. Но где мне найти слова, чтобы описать вам небесную прелесть ее лица, озаренного, как престол ангельской души, неизъяснимым очарованием? Вечернее солнце играло на ее головке, и прозрачное золото заката, словно ореол, окружало ее. Помните ли вы «Мадонну» нашего флорентийца? Здесь она вся была предо мной, со всеми неповторимыми особенностями, которые так неудержимо привлекали меня в картине художника.

С «Мадонной», о которой говорил принц, произошел вот какой случай. Вскоре после вашего отъезда принц познакомился с одним флорентийским художником, которого пригласили в Венецию для росписи алтаря, — уж не помню, какой именно церкви. Он привез с собой три картины, предназначенные для галереи в палаццо Корнаро; на них были изображены Мадонна, Элоиза и полуодетая Венера. Все три картины — исключительной красоты и столь равноценные по мастерству, что трудно было отдать предпочтение какой-нибудь из них. И только принц ни минуты не колебался: не успели их поставить перед ним, как он сразу обратил все свое внимание на изображение Мадонны. В других он хвалил искусство художника, а тут он забыл и о художнике и об его искусстве и погрузился целиком в созерцание его произведения. Оно необыкновенно растрогало принца, он еле оторвался от картины. Видно было, что художник разделяет в душе выбор принца: он упрямо не желал продавать эти картины по отдельности и потребовал за все три полторы тысячи цехинов. Принц предложил ему половину суммы за одну «Мадонну», но художник настаивал на своем условии, — и кто знает, что произошло бы, если бы не нашелся более решительный покупатель. Через два часа все три картины были проданы, больше мы их не видели. Вот об этой-то «Мадонне» и вспомнил сейчас принц.

— Я стоял, — продолжал он, — стоял как потерянный, не сводя с нее глаз. Она не заметила меня; ей не помешал мой приход, настолько она была погружена в свою молитву. Она молилась своему Богу, а я молился ей. Да, я молился на нее! Ни изображения святых, ни алтари, ни свечи не напомнили мне о молитве, а тут я внезапно ощутил такое благоговение, словно попал в святая святых. Сознаться ли вам? В эту минуту я непоколебимо верил в того, чье изображение сжимала ее прекрасная рука. Я читал Его слово в этих глазах. Как я благодарен ей за проникновенную молитву. Она показала мне истинного Бога, я вместе с ней поднялся к Нему на небеса.

Потом она встала, и только тут я снова пришел в себя. Смущенный, оробевший, я отступил в сторону, и шум моих шагов заставил ее оглянуться на меня. Неожиданная близость чужого человека, должно быть, удивила ее, моя дерзость могла показаться обидной, но ничего этого я не увидел во взгляде, который она бросила на меня. Спокойствие, невыразимое спокойствие было в ее глазах, ласковая улыбка сияла на ее лице. Она спускалась со своего неба, и я был первым счастливым существом, на которое пал ее благосклонный взор. Но она еще парила на последней ступени молитвы, она еще не коснулась земли.

В другом углу капеллы кто-то зашевелился. С церковной скамьи, за моей спиной, встала пожилая дама.

До тех пор я ее не замечал. Она сидела в нескольких шагах от меня и, вероятно, видела меня все время. Это смутило меня, я опустил глаза; и обе дамы прошелестели мимо.

Я смотрел, как они шли по длинному проходу церкви. Теперь видна была вся ее прекрасная осанка. Какое обаятельное величие! Какое благородство в походке! Она кажется совсем другой, — в ней новая грация, вся она уже не та. Медленно проходят они по церкви. Я иду за ними, издали, робко, не зная — посметь мне догнать их или не посметь? Неужели она не подарит мне еще один взгляд? А может быть, она взглянула на меня мимоходом, когда я был не в силах поднять на нее глаза? О, как мучительно было это сомнение!

Они останавливаются, а я… я не могу сдвинуться с места. Пожилая дама, мать или, может быть, родственница, заметила распустившиеся в беспорядке прелестные волосы и остановилась, чтобы их поправить, дав своей спутнице подержать зонтик. О, как я желал, чтобы волосы пришли в еще больший беспорядок, чтобы руки никак не могли бы справиться с ними!

Туалет закончен, они приближаются к дверям. Я ускоряю шаги. Незнакомка почти скрылась, потом совсем исчезла, мелькает только тень ее платья; она ушла — нет, вернулась! — она уронила цветок, наклонилась, подымает его, оглядывается. Не на меня ли? Кого же еще искать ей глазами в этих нежилых стенах? Значит, я для нее уже не чужой, значит и меня она оставила тут, как свой цветок. Милый мой Фрайхарт, мне стыдно вам признаться, как по-детски объяснил я этот взгляд, который, быть может, предназначался совсем не мне.

Я попытался рассеять сомнения принца.

— И вот что удивительно, — продолжал принц после долгого молчания. — Можно ли не знать о чем-то, никогда не тосковать об этом, а через миг жить только этим одним? Может ли единый миг разъять человека на два совершенно разные существа? С той минуты, как я увидел ее, с тех пор как этот образ живет во мне, живет это живое, могучее чувство, — мне было бы так же немыслимо вернуться к радостям и желаниям вчерашнего дня, как к забавам моего детства; нельзя никого любить, кроме нее, в этом мире для меня никто более не существует.