Он был в страшном беспокойстве. Ничто не отвлекало его, ни на чем он не останавливал внимания, все его существо было охвачено лихорадочным волнением. Для общества он погиб, а в одиночестве его недуг разрастался. И словно назло, никогда его так не осаждали гости, как именно в эту неделю, — прослышав о его скором отъезде, все толпой устремились к нему. Приходилось занимать гостей, чтобы отвести от принца их назойливую подозрительность; приходилось занимать и самого хозяина, чтобы отвлечь его мысли. Это затруднительное положение и навело Чивителлу на мысль о карточной игре; и для того чтобы избавиться от лишних гостей, он предложил играть крупно. Маркиз, кроме того, надеялся хотя бы временно пробудить в принце интерес к игре, который приглушил бы его романтическую страсть; и он считал, что мы всегда потом сумеем избавить принца от увлечения картами.

— Карты, — говорил Чивителла, — не раз уберегали меня от всяческих безумств, которые я готов был совершить, и часто исправляли то, что уже было сделано. Игра в «фараон» нередко возвращала мне, бывало, спокойствие и трезвость, которые я терял от взгляда прекрасных глаз; и напротив — женщины никогда не имели надо мной такой власти, как в те дни, когда у меня не было денег на игру.

Но буду вдаваться в рассуждения, был ли Чивителла прав, но средство, на которое мы с ним напали, оказалось гораздо опаснее, чем зло, которому оно должно было помочь. Игра, сначала привлекавшая принца только благодаря большому риску, вскоре совсем захватила его. Он был окончательно выбит из колеи, — во все, за что он ни брался, он вкладывал безудержную страстность, все делал с горячностью и нетерпением, охватывавшими его. Вы знаете его равнодушие к деньгам; сейчас оно перешло в полнейшее безразличие. Червонцы текли у него меж пальцев, как вода. Он почти непрерывно проигрывал, потому что играл без всякого внимания.

Он проигрывал огромные деньги, потому что отчаянно рисковал. Милый мой Остен, сердце мое трепещет, когда я пишу эти строки: за четыре дня он проиграл двенадцать тысяч цехинов и еще много сверх того.

Не упрекайте меня ни в чем. Я и без того горько виню себя. Но разве я мог этому воспрепятствовать? Разве принц послушался бы меня? Что я мог еще сделать, как только пытаться его удержать? Я и делал все, что было в моих силах. Тут я вины за собой не чувствую.

Чивителла проиграл довольно много. Я выиграл около шестисот цехинов. Беспримерная неудача принца вызвала пересуды; из-за этого ему тем более нельзя выйти из игры. Чивителла, которому доставляет явную радость видеть, что принц обязан ему, тотчас ссудил его необходимой суммой. Брешь заткнута, но принц должен маркизу двадцать четыре тысячи! О, как мне хочется скорее получить сбережения богобоязненной сестры принца! Неужели все князья таковы, милый мой друг? Принц держится так, будто оказывает маркизу большую честь, а тот — тот неплохо играет свою роль.

Чивителла старается успокоить меня тем, что именно этот колоссальный проигрыш, эта громадная неудача послужит сильнейшим средством образумить принца. О деньгах беспокоиться нечего. Для него самого эта брешь совершенно нечувствительна, и он готов в любую минуту ссудить принца втройне. Да и кардинал подтвердил мне, что его племянник говорит совершенно искренно и что он, кардинал, сам с готовностью за него поручится.

Но самое грустное то, что все эти невероятные жертвы отнюдь не достигли цели. Можно было предположить, что принц хотя бы заинтересовался игрой. Ничуть не бывало! Его мысли витали где-то далеко, и страсть, которую мы надеялись подавить, еще больше разгоралась от невезения в игре. Когда предстоял решающий ход и все в ожидании теснились вокруг карточного стола, он искал глазами Бьонделло, чтобы угадать по выражению его лица, не принес ли тот какие-либо новости. Бьонделло ничего не приносил, а карта всегда проигрывала.

Впрочем, деньги попали в руки людей, весьма нуждающихся. Несколько сиятельных лиц, которые, как говорят злые языки, сами носили с рынка в своих сенаторских шапках провизию для весьма скромного обеда, переступили наш порог нищими, а ушли состоятельными людьми. Чивителла, указывая мне на них, говорил:

— Смотрите, сколько бедняков выиграло на том, что одна умная голова закружилась! И мне это нравится! Это так благородно, так истинно по-королевски! Великий человек даже своими заблуждениями должен делать других счастливыми и, как поток, вышедший из берегов, оплодотворять соседние нивы.

Да, Чивителла мыслит благородно и смело, но наш принц задолжал ему двадцать четыре тысячи цехинов! Наконец, настала долгожданная суббота, и мой господин не стал медлить и сразу после обеда поехал во францисканскую церковь. Он занял место в той же капелле, где впервые увидел свою незнакомку, но так, чтобы не сразу попасться ей на глаза. Бьонделло получил приказание стать на страже у церковных дверей и там завязать знакомство с провожатыми дамы. Я взял на себя обязанность сесть, в качестве случайного спутника, в ту же гондолу, что и незнакомка, и проследить, куда она поедет, если раньше о ней ничего не удастся узнать. В том месте, где она, по словам гондольера, высадилась в первый раз, мы наняли два портшеза. Кроме того, принц велел камер-юнкеру фон Цедвицу следовать за незнакомкой в особой гондоле. Сам принц хотел без помехи отдаться созерцанию своей красавицы и, если возможно, попытать счастья там же, в церкви. Чивителлу решили не вмешивать, так как он пользуется очень дурной репутацией у женщин Венеции и его присутствие могло вызвать подозрение у незнакомки. Вы сами видите, любезный граф, что мы сделали все, чтобы не упустить нашу прекрасную даму.

Никогда, должно быть, ни в одной церкви не возносились столь жаркие моленья, — и никогда они не были обмануты столь жестоко. До самого захода солнца принц ждал ее, вздрагивая от ожидания при каждом шуме близ капеллы, при каждом скрипе церковных дверей, ждал целых семь часов — гречанки не было! Не стану говорить Вам о его настроении. Вы знаете, что такое несбывшаяся надежда, к тому же надежда, которой человек только и жил семь дней и семь ночей.

Барон фон Фрайхарт — графу фон Остен-Закену

30 июля

Таинственная незнакомка принца вызвала в памяти маркиза Чивителлы романтическое происшествие, свидетелем которого не так давно был он сам, и, чтобы рассеять принца, он с готовностью принялся нам рассказывать. Я излагаю этот рассказ его же собственными словами. Но в изложении моем пропадает та живость, которая делает столь занимательным все, о чем бы он ни говорил.

— Прошлой весной, — начал Чивителла, — имел я несчастье восстановить против себя испанского посла, который на семидесятом году жизни был столь безумен, что женился на восемнадцатилетней римлянке и надеялся, что будет обладать ею один. Его месть преследовала меня, и друзья посоветовали мне скрыться на время, чтобы избежать последствий и выждать, покуда рука природы или полюбовная сделка не избавят меня от этого опасного врага. Но я был не в силах навсегда расстаться с Венецией и поэтому поселился в отдаленном месте на Мурано, где под чужим именем снял уединенный дом; днем я прятался, а ночи посвящал друзьям и удовольствиям.

Окна мои выходили в сад, который с западной стороны граничил с монастырской оградой, а с востока, словно полуостровок, вдавался в лагуну. Сад был чудесный, но посещали его редко. На рассвете, когда друзья меня покидали, я обыкновенно ненадолго задерживался у окна, чтобы посмотреть, как над заливом восходит солнце, пожелать ему доброй ночи, а затем уж отправлялся спать. Если вам еще не довелось испытать такое наслаждение, дорогой принц, я советую вам полюбоваться этим великолепным зрелищем, и именно там: лучшего места, пожалуй, не сыскать во всей Венеции. Багрянец ночи простирается над водами, и золотая дымка, предвестница восхода, окаймляет дальний край лагуны. Небо и море замирают в ожидании, миг — и солнце появляется во всем своем блеске, волны пламенеют — что за дивное зрелище!