— А графиня Антония? — спросил принц. — О ее чувствах вы нам ничего не сказали. Неужто она так безропотно покорилась своей судьбе? Я не могу поверить этому.

— В душе Антонии происходила жестокая борьба меж долгом и страстью, неприязнью и восхищением. Ее трогало бескорыстное великодушие братской любви, она чувствовала, что невольно преклоняется перед человеком, которого никогда не сможет полюбить, и сердце ее, истерзанное противоречивыми чувствами, обливалось кровью. Но отвращение к Лоренцо как будто росло у нее в той же мере, в какой возрастало его право на уважение. С глубокой скорбью следил он, как молчаливое горе снедает ее молодость. Равнодушие, с каким он к ней относился, незаметно сменилось нежным состраданием, и это предательское чувство обмануло его и разожгло в нем бешеную страсть, поколебавшую его добродетель, которая до сей поры противилась всяческим искушениям. Но даже вопреки своему сердцу, он внимал голосу благородства: по-прежнему он один защищал несчастную жертву от произвола семьи. Однако все его старания оказались тщетными; с каждой победой, которую он одерживал над своей страстью, он возвышался в глазах Антонии, и великодушие, с каким он отказывался от нее, делало ее сопротивление непростительным.

Так обстояли дела, когда Лоренцо уговорил меня посетить их поместье. Благодаря горячим рекомендациям моего покровителя я встретил там прием, превзошедший все мои ожидания. Должен также упомянуть, что чудеса, которые я показывал, прославили меня среди местных масонов, что, вероятно, и помогло мне завоевать доверие старого маркиза и заставило его возложить на меня еще большие надежды. Разрешите мне не рассказывать, какими путями я этого добился и что внушил ему; из моих признаний вы сами можете вывести соответствующее заключение. Так как я воспользовался всеми мистическими книгами, которые имелись в весьма обширной библиотеке маркиза, мне удалось найти с ним общий язык и представить ему потусторонний мир в соответствии с его понятиями. Вскоре он стал верить во все, что мне было угодно, и был так же глубоко убежден в сношениях философов с саламандрами и сильфидами, как в словах Священного писания. Так как он, кроме того, был весьма верующим, и его религиозность еще усугублялась нашими занятиями, он легко шел навстречу всем моим фантазиям, и под конец я так оплел и опутал его всяческой мистикой, что он уже совсем не признавал никаких естественных явлений. Словом, я стал обожаемым пророком всей семьи. Обычной темой моих бесед была экзальтация человеческой души и общение с высшими существами, причем в свидетели я призывал непогрешимого графа Габалиса. Молодая графиня после потери возлюбленного и без того жила более в мире духов, чем в мире настоящем, полеты ее мечтательной фантазии неудержимо влекли ее к такого рода предметам, и я замечал, как она с трепетным наслаждением ловила мои туманные намеки; даже слуги старались замешкаться в той комнате, где я вел беседу, пытаясь поймать хоть одно мое слово, чтобы потом по-своему перетолковать эти обрывки фраз.

Я прогостил в поместье маркиза около двух месяцев, когда однажды утром ко мне в комнату пришел кавалер Лоренцо. Глубокая скорбь искажала черты его лица; он бросился в кресло с выражением полного отчаяния.

— Капитан, — сказал он мне, — я погибаю. Я должен уехать. Больше мне тут не выдержать.

— Что случилось, шевалье? Что с вами?

— О, эта мучительная страсть! (Тут он вскочил с кресла и бросился мне на шею.) Я мужественно сопротивлялся ей. Но больше нет сил…

— Но от кого, как не от вас, зависит это, дорогой мой друг? Разве не все в вашей воле? И ваш отец и семья…

— Отец! Семья! Да что мне в них? Разве мне нужен насильственный брак, вместо свободного чувства? Разве нет у меня соперника? Есть, да еще какой! Ведь, может быть, мой соперник — мертвец! Ах, отпустите меня! Отпустите! Я должен найти брата, хотя бы мне пришлось отправиться на край света.

— Как? После стольких неудачных попыток у вас все еще есть надежда?

— Надежда? Нет, в моем сердце она давно угасла. А в другом?.. Не все ли равно — надеюсь ли я? Разве я могу быть счастлив, пока хоть искра надежды тлеет в сердце Антонии? Двумя словами, друг мой, можно было бы положить конец моим мукам. Но тщетно все! Участь моя будет горькой, пока вечность не нарушит своего молчания и могилы не станут свидетельствовать за меня.

— Значит, только полная уверенность может сделать вас счастливым?

— Счастливым? О, я сомневаюсь, возможно ли это! Но нет проклятия страшнее, чем неизвестность! (Он помолчал и, овладев собой, с грустью заговорил снова.) Если бы только он видел мои страдания! Неужели эта верность, ставшая несчастьем брата, может сделать его счастливым? Неужто живой должен томиться жаждой ради мертвого, которому уже ничего не дано вкусить? О, если бы знал он мои муки (тут он горько заплакал, припав лицом к моей груди), может быть… да, может быть, он сам привел бы ее в мои объятия!

— Разве это желание так уж неисполнимо?

— Друг мой! Что вы говорите! — он со страхом поднял на меня глаза.

— И не столь важные причины заставляли усопших вмешиваться в дела живых! — продолжал я. — Неужто все земное счастье человека, брата…

— Все земное счастье! Да, именно так! Как хорошо вы сказали! Все мое блаженство…

— Неужто для спокойствия безутешной семьи нельзя просить о помощи невидимые силы? Конечно, можно! Есть земные дела, ради которых можно с полным правом нарушить покой усопших, прибегнуть к насилию…

— Ради самого Бога, друг мой, — перебил он меня, — ни слова больше! Когда-то, надо сознаться, я сам лелеял такие мечты и даже как будто говорил вам о них, но я давно отказался от столь безбожных, столь гнусных планов!

— Вы, вероятно, понимаете, — продолжал сицилианец, — куда нас это привело. Я постарался рассеять опасения Лоренцо, и мне, наконец, это удалось. Было решено вызвать дух умершего, и я только испросил двухнедельную отсрочку, под тем предлогом, что мне надо достойно подготовиться. По прошествии этого срока, как только все мои машины были вполне готовы, я воспользовался ненастным вечером, когда семья, как обычно, собралась вокруг меня, и выманил у них согласие, вернее незаметно подвел их к тому, чтобы они сами обратились ко мне с этой просьбой. Больше всех упорствовала молодая графиня, тогда как ее присутствие было необходимым. Но тут нам пришла на помощь ее страстная мечтательность, а еще больше — слабый проблеск надежды, что тот, кого полагали умершим, жив и не явится на зов. Зато мне не пришлось преодолевать неверие в таинственные явления или сомнение в моем искусстве — с этой стороны никаких препятствий не оказалось.

Как только было получено согласие всей семьи, мы решили назначить сеанс через три дня. Подготовкой к нему служил пост, ночные бдения и мистические беседы, сопровождаемые игрой на никому не известном инструменте, который, по моему опыту, оказывал в подобных случаях большое влияние. Эти приготовления к торжественному действу проходили так удачно, что фанатическая одержимость моих слушателей подхлестывала и мою фантазию и помогала мне создать ту должную иллюзию, к которой я стремился. Наконец, настал желанный час.

— Я догадываюсь, — воскликнул принц, — кого вы сейчас покажете нам! Но продолжайте же, продолжайте!

— Нет, милостивейший принц, заклинание прошло без всяких помех.

— Неужели? А где же армянин?

— Не беспокойтесь, — ответил сицилианец, — в свое время появится и армянин.

…Не стану вдаваться в описание всей этой комедии — это завело бы меня слишком далеко. Достаточно сказать, что все мои ожидания оправдались. На сеансе присутствовали старый маркиз, молодая графиня с матерью, кавалер Лоренцо и еще несколько родственников. Вы легко поймете, что мое длительное пребывание в доме предоставило мне достаточно возможностей собрать подробнейшие сведения обо всем, что касалось покойного. Множество его портретов, имевшихся в доме, помогли мне придать призраку поразительное сходство, а так как я заставил его объясняться лишь знаками, то и голос его не мог возбудить никаких подозрений. Покойный явился в восточной одежде раба, с глубокой раной на шее. Вы замечаете, — добавил сицилианец, — что в этом я отступил от всеобщего убеждения, что он будто бы погиб в море, потому что я не без основания надеялся, что столь неожиданный оборот еще усугубит достоверность появления призрака, и, напротив, самым опасным мне казалось слишком добросовестное приближение к истине.