Первое предположение Макар Иванович сразу же отмел. Здесь не было абсолютно никакой логики, Макс, собственно, ничего ему не сказал, просто позвонил отметиться. Так бывает в минуты душевного кризиса, вдруг всплывет в мозгу какой-то давно затертый телефонный номер, и, особенно не отдавая себе отчета в том, что ты делаешь, звонишь и все. Оставалось последнее. Радиоактивный мертвец, труп, который искупали зачем-то, как минимум, в отстойнике АЭС, не был его другом Максом. Тело подменили. И, опираясь на мелочи, запомнившиеся во время разговоров на поминках, можно было определить, что подменили его в больнице. Это могло означать, что Макс еще жив.

Головная боль постепенно стихала. Следовало подняться с постели. Судя по солнцу, согревающему лицо, было уже довольно много времени, и он проспал все свои деловые свидания и звонки, но Макар Иванович все не мог решиться отбросить одеяло и, как обычно, рывком сесть на кровати. Он не мог даже решиться на то, чтобы открыть глаза.

— Макар, — позвал рядом голос' матери. — Просыпайся уже. Тебе из Москвы звонили. Я не стала тебя такого будить. Сказали, очень срочно. Позвони им, я телефон записала.

— Спасибо, ма, телефон я как раз помню!

Выбравшись из постели, он сунул ноги в тапочки и, как был, в пижаме, пристроился у стола крутить телефонный тугой диск. Головная боль сперва резко усилилась, потом отпустила. Собственное тело было ватным, противным. Но все-таки он проснулся. Какое-то время линия была забита, потом соединили.

— Михаил Львович, ты мне звонил?

Голос у главного был нехороший, такой голос у него появлялся только в минуты крайних неприятностей.

— Макар Иванович, вылетай ближайшим самолетом!

— Когда… Погоди, какой самолет, у меня билет на поезд в кармане.

— Выброси его, этот билет на поезд. Ты должен быть здесь в худшем случае к вечеру.

— Что случилось?

— Ничего особенного… Пашку твоего дудаевские ребята в заложники взяли. Может, на обмен, а может, и расстреляют для острастки на глазах у других чересчур активных работников пера. Так что давай, жду.

— Погоди, Михаил Львович, а что изменится от того, что я полечу в Москву. Мне в Грозный надо лететь.

— Конечно, в Грозный. Но сперва в Москву!.. Мы организовали комиссию его защиты, ты председатель.

— Можно было и у меня сначала спросить. — Дмитриев уже расстегивал на себе пижамную куртку, он поискал глазами по комнате и не нашел своего костюма. — Предположим, я председатель, но, Михаил Львович, — он нажал голосом, — все равно мне не понятно, зачем в Москву? Может, я прямо отсюда и полечу?

В дверях комнаты стояла мать, чуть наклонив седую голову к левому плечу, укоризненно смотрела на Дмитриева. Она поняла уже, что сын уезжает. Главный помолчал, пожевал беззвучно губами (хорошо зная его, это можно было и не видеть, можно было просто представить себе, не ошибешься), взял сигарету, зажимая телефонную трубку плечом, прикусил фильтр. Главный бросил курить и теперь только портил сигареты. Стрелял у сотрудников и портил. Иногда покупал и портил.

— Ладно. Согласен. — Главный смял целую сигарету в стеклянной пепельнице. Было слышно, как бумага лопнула и как пальцы раскрошили сухой табак. — Лети прямо из Киева. Дам команду, военные, думаю, помогут побыстрее добраться. Свяжешься со мной сам, когда долетишь.

Горячий завтрак, как в детстве, ожидал его на кухне.

Точно такой же, как много лет назад. Яйцо всмятку на специальной подставке, кусочек ветчины, совсем немного жареной картошки, стакан молока. Все это он проглатывал за секунду и бежал в школу. Теперь Дмитриев ел очень медленно, он почему-то очень боялся обидеть мать. Она сидела рядышком за столом и смотрела на него.

— Уезжаешь? — спросила она.

Дмитриев, с трудом преодолев отвращение, большими медленными глотками пил молоко. Почему-то он не сомневался, что молоко заражено, и очень не хотел этого своего страха показать.

— Уезжаю.

— Когда поезд?

— Наверное, я теперь на поезде не поеду. Срочное дело, ма, полечу на самолете. Когда? — Он взглянул на часы. — Не знаю, нужно это еще выяснить.

Он был в ванной, когда зазвонил телефон.

— Макар, — сказала мать через дверь. — Это тебя. Подойдешь, или сказать чтобы перезвонили?

— Кто?

— Женщина какая-то. Ольга Алексеевна. Она сказала, что ты сам просил.

— Да… — Он ополоснул бритву под струйкой горячей воды, положил ее на стеклянную полочку, взял полотенце, промокнул щеки. — Сейчас! Иду! Ольга Алексеевна? — спросил он, поднимая трубку. — Не ожидал.

— Я обещала позвонить, — сказала мягко она. — Вы забыли. Вы хотели о чем-то меня спросить. Вы сказали вчера, что на поминках неловко задавать некоторые вопросы. Спрашивайте.

— Ольга Алексеевна, — все-таки получилось неловко, — простите меня за этот вопрос, но мне очень нужно это знать.

— Пожалуйста. Спрашивайте… Спрашивайте все, что хотите. Вы зря беспокоитесь, мне скрывать, в общем-то, нечего.

— Хорошо! Спасибо! — сказал Дмитриев. Следующая фраза потребовала некоторого усилия, нужно было поговорить немного с этой женщиной, войти в контакт, а не рубить сразу, но на «поговорить» не было времени. — Скажите, Ольга Алексеевна, кто обряжал Максима. Вы?

— Нет, это сделали в больнице. — Ему показалось, что голос в трубке чуть подсел. — Когда они узнали, что мы забираем тело домой, а потом уже повезем на отпевание, они сказали, что все сделают сами. Я только привезла вещи.

Военный самолет поднимется с аэродрома в девятнадцать ноль-ноль. Пропуск они сами приготовят, его можно получить прямо при посадке, очень удобно. Быстрее все равно не получится. Если бы не связи главного, то и этого не получилось бы. Гражданские самолеты в Ханкалу не летают. Пришлось бы в Москву ехать и уже там российских военных просить. Комиссия по расследованию чисто украинская. Удачно получилось, как раз накануне взяли двух украинских боевиков, и теперь они должны как-то смягчить, им совсем неуправляемый журналист на борту не нужен. Но с другой стороны, и отношений портить не хотят.

Дмитриев, уже в костюме, с вымытой и высушенной феном головой, поправлял перед зеркалом галстук. На часах два, до аэродрома на такси минут сорок — пятьдесят. Если не тянуть, то он вполне успеет в больницу.

Сама снимая цепочку и открывая дверь, мать повернулась и посмотрела на Дмитриева. Она стояла, кутаясь в синий байковый халатик, и по всему ее виду было понятно, не хочет отпускать. Но никаких лишних эмоциональных проявлений себе просто из гордости не позволит.

— Макар, ты еще вернешься сегодня? — спросила она. Он отрицательно качнул головой, наклонился и поцеловал ее в лоб. — Ладно тебе… — Она неловко отстранилась. — Позвони, когда долетишь.

— Обязательно. — Он взял чемодан и зачем-то остановился на пороге.

— Обещай, что позвонишь.

— Обещаю, ма. А ты обещай мне, что подумаешь о том, чтобы к нам в Москву переехать.

— Обещаю. Подумаю.

Он ушел с таким чувством, будто только что попрощался с ней навсегда. Никуда она не поедет и думать не станет, все она уже решила. Если она что-то решила, тут все, точка, скала, не пробить. Раньше надо было думать, раньше. Но, уже сидя в такси, Макар Иванович переключился. Не выходил из памяти телефонный звонок главного. Наверно, в редакции паника, траурные речи готовят. Ходят из комнаты в комнату с темными лицами, и всем про всех все понятно. Кто-то шутит, предполагая за шуткой таким образом скрытую скорбь. А в общем-то, всем наплевать на Пашу, если чеченцы его укокошат, то тираж газеты автоматически вырастет, тираж вырастет, и зарплата у всех вырастет.

Корпуса Малого онкологического центра стояли на возвышенности, и огромная серая новостройка была как бы под ними. Бетонные серые волны девятиэтажек в движении легкого снега и солнца, казалось, облизывают красивые стеклянные скалы. Увидев эти шикарные корпуса, Дмитриев припомнил, что писал когда-то о Малом онкологическом, несмотря на все финансовые сложности все же открывшемся в Киеве. Припоминая фамилии и лица людей, с которыми тогда работал, он расплатился и вышел из такси. Поставив чемодан на промороженный асфальт, он вытянул иголку-дозиметр из отворота плаща и воткнул ее себе в пояс. Если защелкает, пиджак погасит звук.