Было известно, что накануне молодайка бегала с девчатами на заставу смотреть кинофильм. Может, кого-нибудь и допекла. Может, кто и отомстил из ревности, с досады.

Конон Макарович решительно отбросил это предположение.

— Даже подумать грешно на пограничников. Там хлопцы культурные и дисциплинированные. Никак не могло такого быть с их стороны.

— А может, турки? — высказал догадку дед Гарасько и, спокойно зевая, поглядел в морскую даль.

— Те могли бы… только руки коротки. Пусть бы попробовали проникнуть в наши воды.

Так и разошлись, ни на ком не остановившись. Дед Гарасько, ополоснув в море ложку, поплелся домой, Конон Макарович подался в поле, к хлопководам, рыбаки один за другим разбрелись по куреням.

Вскоре у погасшего костра остался один Латюк, молодой рыбак-новичок. Он не принимал участия в общей беседе.

Сидел, курил папиросу за папиросой и мрачно смотрел на море.

В рыболовецкую бригаду Иван Латюк попал несколько недель назад из группы переселенцев, прибывших на побережье из западных областей. Хотя у него еще не было нужного рыбацкого опыта, однако своим трудолюбием и расторопностью он успел завоевать симпатии пожилых рыбаков. Бригадир как-то даже похвалил его на собрании и предвещал парню хорошее будущее.

Вутанька Гуслистая с первого дня понравилась парню. Веселая, красивая, толковая молодица! Идет, словно на пружинах, как глянет — тебя в жар бросит. И все она знала лучше, чем Иван. Умела сети ладить и править баркасом, знала названия всех рыб в море… Ивана тоже учила, не держала свои знания в секрете.

— Какой сегодня ветер, Иван? — часто спрашивает утром, и если парень ошибется, посмеется и поправит его…

И день за днем она все больше нравилась Ивану. Видел он Вутаньку в праздники, когда молодежь собиралась возле клуба. Другие девчата были от него как бы скрыты туманом, одна Вутанька ярко горела, как куст калины.

Как-то сказала шутя:

— Оженим тебя, Иван, на самой лучшей хлопководке-героине. Ты не бойся, что они в таком почете… У тебя тоже все данные есть.

— У меня? — смущался парень.

— А как же! — обнадеживала его Вутанька. — Вот получишься, освоишься, а наступит сезон — станешь ходить в море… Ты своего добьешься: кто честно трудится, тому у нас привет и любовь.

О, на работу Иван был горяч. На руках у него мозоли, как орехи. Чувствовал, что ценят его за это, со всех сторон поддерживают, лишь бы только рос и поднимался… Хорошо складывалось пока что: и работа по душе, и люди приятные.

Но Вутанька! С ней дело хуже. Ходит такая золотая, смуглая, свежая, будто только что из моря. Каким боком ни повернется — всем хороша. Покоя лишила Ивана, привораживает. Уже подумывал, что могла бы стать ему верной женой. Уже мечтал, как взяла бы она его чубатую голову и прижала, положила б на свою высокую грудь.

Как-то Вутанька ставила парус, а он помогал ей. Перебирая шнур, невзначай коснулась голым локтем руки Ивана. Что было! Огнем пронизало парня насквозь, потемнело в глазах…

— Вутанька!

Она даже отшатнулась.

— Что с тобой?

— Ты могла бы меня полюбить?

— Спрашиваешь!

И засмеялась звонко.

Явно переводила разговор на шутку, а для него это было совсем не шуткой…

Накануне Ивану пришлось сдавать рыбу, и на берег он вернулся уже в сумерки. По дороге решил, что нынче вечером Вутаньке от него не отвертеться, не отбояриться… То ли вызовет ее к баркасу, то ли проберется к ней в курень, но добьется ответа.

Однако, когда пришел на берег, Вутаньки в бригаде не было: она унеслась с девчатами кино на заставу смотреть. Вот тебе и на!

Сначала Иван хотел тоже податься вслед, но товарищи отговорили: давно началось, — верно, докручивают уже последнюю часть.

Остался на свою беду. Не позабыть теперь его, каторжный вечер!

Вутанька не выходила из головы, заполонила все его встревоженное распаленное сознание. Глянет на море, а она выходит по волнам из моря, глянет на поле, а она смеется ему оттуда!

Вечер был мягкий, теплый, густо настоенный на степных запахах. Звал в свои неизмеримые таинственные просторы всех влюбленных, всех счастливых. Звезды мигали, как перед дождем, море убаюкивающе шелестело волнами по всему побережью. Далеко на горизонте, как из черной огромной пропасти, изредка взвивались белые сухие зарницы, а грома не было слышно.

Иван лежал возле куреня, заложив руки под голову, и слушал, как гудит движок на заставе. Рыбаки тихо пели у костра, и эта песня, ей же ей, была о нем, об Иване Латюке! «Брала вдова лен дрибненький…» Лен ли в поле, рыбу ль в море — разве это не все равно? «Она брала-выбирала, тонкий голос подавала». Было такое, подавала. «Чому не пьешь, не гуляешь?»

Охо-хо-о! Где уж там пить, где ему гулять!

Потом и песня кончилась, и движок на заставе умолк, только тракторы неутомимо урчали где-то в глубине степи.

Иван лежал возбужденный, взволнованный. Бригадир, проходя в курень, окликнул его, но Иван не отозвался, притворился спящим.

Напряженно, сторожко прислушался — не пройдет ли, не зашелестит ли неожиданно в темноте своим мягким ароматным шелестом…

Ровно в одиннадцать прогудел пассажирский. Он шел по морю наискось — белогрудый, величественный, в гирляндах ярких огней. Радио играло на пароходе, пары стояли у поручней. Проплыл, исчез пароход, и горизонт после него стал еще темнее.

Движок давно уже смолк, а Вутаньки все не было. Только море лениво шумело в ногах у Ивана да немые зарницы насмешливо подмигивали ему издалека.

Представил себе, что она сейчас сидит с кем-то вдвоем, млеет в чьих-то объятьях и тоже смотрит на эти далекие зарницы. И рассказывает кому-то, смеясь, об Иване, о том, как он набивался к ней со своей неуклюжей любовью.

Больше он не мог сдерживать себя. Порывисто встал, оглянулся: товарищи спали, костер чуть тлел.

Не находя себе места, пошел наобум, вслепую вдоль берега, пока не очутился возле баркаса, где мечтал поговорить с ней в этот вечер… Неожиданно наткнулся в темноте на ведро с мазутом и припомнил вдруг, как когда-то, давно, в их селе парни мстили девчатам… Здесь, в темноте у баркаса, и зародился Иванов грех.

А сейчас все уже произошло и ничего не исправишь. Иван чувствовал себя хуже, чем когда бы то ни было.

Все обернулось против него. Не так здесь воспринимаются пятна, как воспринимались они в старое время в их селе. Не Вутаньку травят колхозники, а, наоборот, разыскивают обидчика сообща. Да и разве хотелось ему, чтобы Вутаньку травили? Ни за что! Иван первый взял бы ее под защиту, пусть бы только прислонилась к его плечу…

Правда, защитников у нее и так хватает. Все теперь встало за Вутаньку: и то, что муж погиб на фронте, и что она, когда нужно, умеет по заслугам кое-кому отпустить пощечину, и что честно тянет с рыбаками невода, не чураясь самой тяжелой работы. Не пристал к ней мазут, зато у самого Ивана, наверное, скоро на лбу выступит!

Плохо было ему сейчас, горько. Чортов мазут, откуда он взялся на его пути?

Разговор за завтраком был для Ивана сплошной пыткой. Ему казалось, что и рыбаки, и Конон Макарович, и дед Гарасько — все они наверняка знают, кто напакостил ночью, и только делают вид, будто Иван для них вне подозрений. Нарочно выставляют перед ним то пятого, то десятого, то трактористов, то пограничников, гадают и примеряют — способен ли хоть кто-нибудь из перечисленных учинить такое?

Но ни один не подходит! И это в самом деле так, Иван сам уверен в этом. «Может, турки?..» А, чорт тебя дери! Это значит, что Иван должен себя отныне турком считать!.. Сидит турок среди вас, хлебает молча юшку, а вы его милуете, щадите…

А может, и в самом деле считают его таким, как другие, культурным и порядочным парнем?

Голова у него шла кругом.

«Ослеп я в ту минуту возле мазута, совсем ослеп, браты: зарниц насмотрелся!»

Часа через два пришла на берег Вутанька. Держала себя так, словно ничего не случилось: была веселая, беззлобная.

— Ободрала, замазала, завтра и побелю, — спокойно рассказывала она рыбакам.