Через несколько дней Горовому доложили, что боец Глоба сильно обгорел. Лейтенант помрачнел:

— Как же он?

Рассказали, что на окоп Глобы шла вражеская танкетка. Боец выхватил из ниши бутылку с горючей смесью, поднял над головой, чтобы швырнуть, и в этот момент о нее звякнула пуля. Клубы пламени окутали Глобу, ворвались а окоп. Можно было ждать, что боец выскочит из окопа — а это было бы верной гибелью. Но он не выбросился на поверхность под вражеские пулеметы. Стоял в тесном окопе, по грудь в огне. Протянул руку, выхватил из ниши другую бутылку.

— И что? — глаза лейтенанта вспыхнули.

— Попал!

— Чудесно, — облегченно вздохнул Горовой; он теперь даже пожалел, что накануне обошелся так строго с этим бойцом.

Вечером лейтенант в числе других потерь списал и Глобу, не надеясь уже больше встретиться с ним.

В институте Горовой не сразу решился подойти к слепому доценту. Встречаясь с ним в коридоре или на лекции, офицер всякий раз чувствовал себя неловко. Почему-то Горовой до сих пор помнил горький случай на марше.

Но одновременно он и гордился тем, что командовал когда-то такими людьми. Кто были они, те десятки его бойцов, молодых и пожилых, которые молча рыли окопы на рубежах сорок первого года, которые по одному слову его команды поднимались в атаку, готовые на смерть? Может быть, там были прославленные трактористы и шахтеры, поэты и инженеры, как этот уже седой теперь кандидат технических наук, что стоит сейчас за кафедрой и напамять диктует слушателям десятки сложнейших формул? Может быть… Но тогда Горовой не мог хорошо приглядеться к каждому из них. Это была стрелковая рота первой линии, и люди в ней задерживались недолго. И пусть простят ему недостаточное внимание живые и павшие!

Да, то был один фронт, это — другой. И что же удивительного в том, что сейчас перед Горовым стоит один из его прежних рядовых, стоит за новой кафедрой, высоко держа голову, иногда склоняя ее набок. Каждое его слово аудитория ловит на лету.

А ловить трудно. Иногда Горовому кажется, что он так и не сможет одолеть всего. Вот так будет биться, биться и все-таки останется позади. Не до теоретической физики было ему, когда он крался с бойцами через минированное поле к первой линии вражеских траншей… А сейчас… Иногда кажется, что это уже свыше его сил. Порой хочется махнуть рукой и искать себе другое место.

С Глобой он уже имел несколько бесед, и ни разу преподаватель даже не намекнул на тот, давний эпизод.

«Может быть, он забыл? — думал временами Горовой. — В конце концов это была мелочь… Вспышка. Потому что, если бы Глоба таил в себе обиду, разве мог бы он с такой сердечной, искренней симпатией относиться к нему? Где-то, на чем-то это сказалось бы».

Однажды Горовой с девушками-однокурсницами был у Глобы на консультации. Вначале девушки спрашивали Дмитрия Ивановича. Потом, по своему обыкновению, он сам стал их спрашивать, определяя, насколько хорошо освоен материал.

Дмитрий Иванович сидел за столом прямо, подтянутый, в черной гимнастерке, застегнутой, как всегда, на все пуговицы. Его лицо в рубцах все время подергивалось.

Девушка, которую спрашивал Глоба, не смогла ответить. Он спросил другую.

— Вы, Ясенецкая.

— Тоже… не знаю… — замялась Ясенецкая.

— А вы, Горовой? — вежливо продолжал преподаватель. — Может быть, вы знаете?

Горовой поднялся краснея:

— Знаю.

Собственно, он тоже как следует не знал этого вопроса, но как-то язык не повернулся сказать «нет».

— Пожалуйста, — сказал Глоба.

Лицо его прояснилось. Даже не видя вышколенного, стройного своего командира, он все же, видимо, гордился им перед присутствующими. Девушки перешептывались, глядя на этих двух фронтовиков. Как-то не замечали они в этот момент, что перед ними инвалиды. Казалось, это крепкие дубы, обожженные внезапными молниями.

Горовой нервничал. Сбился и начал вторично. Дмитрий Иванович слушал терпеливо. А Горовому казалось, что он несет какую-то бессмыслицу. Наконец Горовой со злостью махнул рукой:

— Всё!

— Что всё, товарищ Горовой? — преподаватель встревожился.

— Оставлю… Брошу институт.

— Что вы сказали? — Глоба медленно поднялся. — Что вы сказали, Горовой? Повторите.

— Я опоздал на четыре года. А теперь… не догонишь.

— Не догоните? — почти закричал доцент, руки его дрожали на столе. — Не догоните?

Девушки шептались.

— Выйдите… на минуту, — нетерпеливо обратился к ним доцент. — Выйдите!

Студентки вышли.

— Что это вы надумали? — раздраженно зашептал доцент. — Хотите искать легкого пути? Тут трудно? А помните…

Горовой почувствовал, что Глоба заговорит сейчас о том, давнем случае. И Глоба заговорил:

— Помните ту адскую ночь в степи?..

— Помню.

— Помните, как я отстал, как вы мне…

— Помню.

— А помните слова, сказанные вами тогда? «Не слыхали… Оглохли… А тут — отвечай за вас…»

— Помню.

— И я… тоже помню. Вы меня тогда многому научили, товарищ Горовой. Вначале я был глубоко обижен, а позже… Позже, думая о вас, я оправдывал ваше поведение. Вы отвечали за нас, бойцов, перед Родиной. Нынче мы, волею Родины, поменялись местами. И разве сейчас я не отвечаю за Горового? Разве мне не будет больно, если он отстанет, если он бросит науку? Скажите, как я должен буду назвать такой ваш поступок?

Горовой молча стоял перед Глобой навытяжку.

— Так уже складывается наша жизнь, — продолжал доцент, несколько успокоившись, — так уже складывается, что мы все время отвечаем один за другого. На одном этапе вы за меня, на другом — я за вас. Когда вы мне тогда крикнули…

— «Шире шаг!» — припомнил Горовой.

— Именно так… Словно вы схватили меня и толкнули вперед. И я… догнал.

— Там было легче.

— Все, что уже преодолено, всегда кажется более легким, — серьезно продолжал доцент. — Я не хотел напоминать вам об этом случае. Не подумайте, что я злопамятен.

— Я этого не думаю, — сказал Горовой. Он и в самом деле этого не думал.

— Так вот чтоб я больше таких разговоров не слыхал! — сердито сказал доцент.

— Слушаюсь.

— Роты пошли… в физику. Да, в физику. И вы, товарищ Горовой, должны догонять.

Горовой улыбнулся:

— Слушаюсь.

— Идите!

«А у него есть командирская струнка», — отметил Горовой, словно впервые разглядывая своего бывшего бойца.

Ожидая, когда разыщут председателя колхоза, скульптор сидел на крыльце конторы и спокойно попивал добытую из чемодана минеральную воду. Стояла сильная жара. Молодые деревца устало опустили ветви, будто хотели совсем свернуться и укрыться в собственной тени. Безлюдный двор, просторный, песчаный и горячий, напоминал собой кусочек южной пустыни, случайно заброшенный сюда. Был час обеденного перерыва, и все живое попряталось в тень, притаилось, затихло. Лишь в конторе кто-то изредка пощелкивал на счетах да над цветниками гудели неугомонные пчелы. После городского шума и грохота, после утомительной дороги скульптор отдыхал. Снял галстук, расстегнул ворот рубахи и почувствовал себя почти как дома.

Его покой неожиданно был нарушен табунком полуголых, до черноты зажаренных солнцем мальчишек. Выпорхнув откуда-то из-за стены и увидев на крыльце незнакомого пожилого человека в белом костюме, они остановились, крайне заинтересованные: кто бы это мог быть?

Стали энергично высказывать разные предположения:

— Лектор, чи, может, опять кандидат наук?

— Наверное, приехал по зеленому конвейеру…

— Или за мериносами…

— Гляди, какая лысина: хоть на коньках катайся!..

Скульптор добродушно усмехался, любуясь ребятами.

Мысленно он уже начинал лепить их стройные фигурки, переводил из глины в бронзу, выставлял на видных местах в городском саду.

Тем временем подошел председатель, приветливый краснощекий человечек с искристыми глазами. Откуда-то ему уже было известно, что скульптор приехал лепить знатную колхозницу Меланию Чобитько.