Глава седьмая

Теперь Энтони регулярно раз или два в неделю возил дядю к какому-нибудь кораблю в гавани. Сперва это был «Серый кот», потом «Лавенгро», за ним «Гордость Пенденниса» и «Леди Трегигл». А после «Серый кот» вернулся из Ливерпуля. Делами хозяина занимались ещё две баркентины, две шхуны примерно в три сотни тонн и аккуратное маленькое судно. Владел всеми Джо Вил. Энтони не знал, сколько ещё кораблей бороздят океаны, работая на Джо Вила.

Ему иногда случалось сидеть в тесной капитанской каюте, прислушиваясь к обсуждению грузов, портовых дел и затрат на страховки и понимая едва ли половину дискуссии. Он замечал, что стоило какому-нибудь капитану свернуть к необходимости затрат на ремонт, как Прокуренный Джо умело переводил разговор на что-то другое. А если капитан продолжал настаивать на срочной необходимости, Джо всегда закрывал тему, сказав: «Ну, посмотрим, мистер, посмотрим».

Энтони ни разу не видел, чтобы дядя совещался с кем-то на берегу, хотя иногда по утрам он ходил к корабельным поставщикам, в Совет по торговле и по другим подобным делам. Однажды Энтони вытащил затычку в полу под кроватью в спальне и увидел, как внизу, в своём кабинете, дядя считает золото, разложенное по маленьким кучкам. На тот момент их было штук двадцать-тридцать.

Для мальчишки, даже для самого честного, в таком шпионском глазке есть нечто неодолимо притягивающее, и Энтони не раз вынимал затычку и глядел вниз, на седеющую дядину голову, когда тот писал, разбирал бумаги или что-то царапал в большом гроссбухе. Как-то в дверь неожиданно постучали, и Энтони заметил, как старательно Джо всё припрятал — что-то в шкаф, что-то в ящик стола — и лишь потом отпер дверь, чтобы впустить оказавшегося за ней дядю Перри. Дядя Перри с любопытством оглядел комнату, отпустил пару шуток и рассмеялся — он явно нечасто бывал здесь прежде. На его вопросы Джо отвечал скупо и сдержанно, словно хотел показать, как ему не нравится, когда прерывают.

В другой раз, услышав внизу незнакомые грубые голоса, Энтони увидел капитана и его помощника с «Леди Трегигл», они угощались ромом с молоком. Впервые в этот закрытый кабинет приглашался кто-то чужой. Когда с напитком покончили, Джо принёс лист писчей бумаги и расписался на нем, и вслед за ним те двое тоже поставили свои имена. Однако бумагу Джо им не отдал — оставил себе, а когда гости ушли, сложил в конверт, запечатал и некоторое время в нерешительности стоял посреди комнаты. В конце концов он подошёл к висевшей на стене небольшой картине, изображавшей старую даму, снял её, открыл задник, державшийся на какой-то петле, и сунул в образовавшееся пространство бумагу.

Энтони твёрдо решил воздерживаться от подглядывания. Он редко поддавался этому искушению, а после не мог не чувствовать, как это нехорошо. А кроме того, дверь спальни не запиралась, и Энтони знал — если кто-то войдёт и застанет его за таким занятием, стыда ему не пережить.

За все эти недели от отца Энтони не пришло ни слова. Со смерти матери он получил лишь одно письмо и с нетерпением ждал другого. Он был вполне счастлив в своей новой жизни — главным образом, благодаря Патриции — но жаждал увидеть отца. А больше всего ему хотелось с кем-то сблизиться. Он до сих пор не мог справиться с чувством, что здесь он чужой. Как будто жил, окружённый друзьями, и вдруг лишился этого круга. А теперь присоединился к другому, но только к самому дальнему внешнему краю.

С тётей Мэдж он так и не познакомился ближе, чем в первый день по прибытии. Её возвышающееся над грудой подбородков маленькое педантичное личико редко выражало нечто большее, чем смутное неприятие окружающего мира. Крупное бесформенное тело тёти, обожающей украшения, выглядело перегруженным и одеждой, и плотью и, казалось, доминировало на кухне, не оставляя ни малейшего представления о скрытой в нём личности. Сиплый негромкий голос, привычка обрывать фразы прежде, чем они дойдут до адресата, и способность выражать гнев бесконечными повторениями на одной ноте, — вот и всё, что помнил Энтони, когда тёти не было рядом.

Он сочувствовал дяде Джо, который женился на ней, несмотря на полную непривлекательность — для коммерции тётя Мэдж была на самом деле полезна. Когда тётя хлопотала на кухне, Патриция очаровывала клиентов своим обаянием, а сам Джо контролировал торговлю у двери, ресторану был обеспечен успех.

Лишь вечерами в пятницу и субботу Энтони чувствовал себя неуютно. Может быть, после судебного разбирательства ситуация и улучшилась, но по-прежнему в эти ночи происходило много дебошей. Он мало задумывался об этической стороне дела, но ему не нравилось, что Патриция общается с толпой пьяных гуляк, он всегда испытывал облегчение, когда суббота без единой потасовки подходила к концу.

Только по вечерам в субботу и пятницу дядя Перри позволял себе побыть в ресторане простым посетителем. Когда веселье было в разгаре он, с пиратской ухмылкой и по-испански чёрными волосами, обычно оказывался где-то в самой гуще. Иногда он поддавался на уговоры спеть, и в его репертуар входили комические песни, иногда дополненные непристойностями. Он вставал под носовой фигурой с «Мэри Ли Мелфорд», затонувшей в Маенпорте, игриво улыбался и пел под аккомпанемент хромого аккордеониста, а толпа в зале вторила дружным рёвом.

Как-то вечером выбор Перри пал на песню «Баллада о Трегигле», и Энтони сразу узнал ночного певца, который время от времени тревожил его сон.

То Тёмный охотник! И холод пронзил

Сердца тех, кто страха не знал.

Охотника клич не оставил им сил!

И лай гончих псов их надежду убил!

А сбруи звон волю сковал.

За эти недели Энтони много узнал о Фалмуте — он постоянно гулял, возил на лодке из бухты на корабль дядю Джо, сопровождал Пэт за покупками или ходил один по поручениям тёти Мэдж, бродил по городу с дядей Перри, когда в ближайшей лавке не было любимого дядиного табака.

Постепенно он научился разбираться в кипучей портовой жизни. Выяснилось, что один из больших судов с селитрой попал в штиль у Силли, и тотчас же, соревнуясь друг с другом, ему навстречу отправились боты. Один за другим на протяжении многих недель огромные балкеры прибывали в бухту и застревали там в штиль — впервые за полгода за столько рейсов по всему миру они наконец убрали паруса. Порой там одновременно скапливалось от пятнадцати до двадцати кораблей в ожидании приказаний; затем, по мере их получения, они один за другим тихо отплывали ночью: кто в Квинстаун, кто в Ливерпуль, кто в Клайдбанк, кто-то направлялся к Темзе.

Экипажи этих судов не сходили на берег, но помощники и капитаны часто собирались за едой в заведении Прокуренного Джо, говорили о стихии и штормах, в которые невозможно было поверить, глядя на плещущееся у старых стен безмятежное море. Говорили о том, как шли сквозь ревущие сороковые, о жаре и скуке в полосах штиля, о том, как в черноте ночи огибали мыс Горн, как теряли людей, смытых с обледеневшей палубы гигантской волной.

Порой в бухте и на рейде развевались паруса целых двухсот кораблей, и среди них мог затесаться едва ли не единственный пароход, принадлежавший к числу ирландских каботажных судов. В самую горячую пору дальнозоркие старики сидели на Вудхаус-Террас — самой высокой улице в городе — и осматривали горизонт через мощные подзорные трубы. Стоило появиться очередному парусу, как весть о прибытии корабля распространялась по секретным каналам, а соперничающие маркитантские лодки и боты пытались втихаря выйти в море, не вызывая подозрений со стороны своих конкурентов. Когда же известие становилось достоянием общественности, начиналась открытая гонка среди тех, кто первым хотел достичь парусника, чтобы заключить с прибывшими сделку и снабдить запасами и продовольствием.

О Томе Харрисе больше ничего не было слышно, вероятно, он отказался от своей заблудшей жены как от скверной работы. А Патриция продолжала вести беззаботную жизнь, и случалось, что кто-нибудь из симпатичных молодых людей приглашал её на прогулку, но внимательный взгляд мог заметить непреклонность, скрытую за её весельем.

Её жизнь теперь явно омрачало лишь состояние Джо, к которому вернулись тошнота и приступы старой болезни. Он неуклонно продолжал заниматься привычной работой, проводил утро в кабинете и сидел за стойкой остаток дня, высохший, но энергичный и несгибаемый. Но хотя его дух оставался бодрым, плоть слабела — он практически ничего не мог есть, маленькие глазки терьера ещё глубже утонули в глазницах, узкое лицо посерело. Его вид даже начал сказываться на посещаемости ресторана по вечерам в пятницу и субботу — людям не нравилось веселиться рядом с больным, который подаёт им еду.

Тётя Мэдж заставляла его полежать пару недель в постели — может станет получше, все остальные, соглашаясь с ней, уговаривали Джо обратиться к доктору, однако он отказывался что-либо предпринимать. Если он сляжет, кто станет следить за его многочисленными делами? Ну, а доктор только выпишет мерзкие зелья, от которых никакого толку не будет. Кроме того, доктора стоят дорого, это роскошь для богатеев. Нечего выбрасывать шиллинги за получение никчёмных советов.

А врачи, считал Джо, не сумеют избавить его от червя, который он подцепил. Он и сам знал, что тут предпринять, и лечился как мог. Много слабительного, голодная диета — и скоро приступ пройдёт, и силы к нему вернутся.

В августе город посетила труппа Поултонов, компания бродячих актёров, ездивших по юго-западу с мелодраматическими постановками. В жизни местного общества это стало событием чрезвычайной важности. Мамаша и папаша Поултоны были личностями уважаемыми, их визитов все с удовольствием ожидали. Выступления в странных залах со случайным декором и непредсказуемым освещением не годились для труппы Поултонов. Они возили с собой шатер, как улитка домик, он и был развёрнут на Пустоши. Труппа прежде всего играла для избранной аудитории, которой предоставлялось удобное размещение — лёгкие кресла и стулья для разодетой публики, приходившей вечером из больших домов города, плавно переходили в жёсткие деревянные скамьи для тех, кто не имел денег на лучшее.