— А как женщина? Которой сегодня… которую сегодня оперировали?

— Эта? — Елена Денисовна закусила губу, словно с досадой. — Что она? Да ничего. Зашили обратно. Наложили швы по всем правилам. Рожать будет. Была я у нее вечером, хотела отругать, да пожалела: пусть окрепнет маленько. Вот они, тихони-то!

Ольга промолчала. Ее тоже почему-то некоторые считали тихоней. Совсем неожиданно она подумала о завтрашнем приезде Бориса Таврова, и мысль о нем вызвала у нее неосознанную тревогу: «Странное совпадение — отчего именно сюда, в это приисковое управление, он едет, когда в крае столько других приисков?!»

— Сама себя чуть не искалечила, — говорила Елена Денисовна, — Ивана Ивановича подвела. Ведь я-то опытный воробей, а тоже верила, что у нее опухоль. Мы эту санитарку давно знаем: жила себе, как монашка, и все одна… Словом, дура! — добавила акушерка почти с озлоблением. — Вы не подумайте, я за грех не осуждаю: живая душа. Но подличать-то зачем? Разве помешает ей ребенок? Да он ей всю жизнь украсит! Никогда не забуду одну бобылку, убогую. Рука у нее с детства изуродованная и левый бок… Так и выросла одноручкой кособокой. Работала в артели инвалидов. Сирота одинокая. Замуж никто не берет. И вот приходит в родильный дом… Приняла я у нее девочку. Дочка родилась вроде моей Наташки. Санитарки собрались и говорят меж собой: «Дал же бог счастье, кому не надо! Куда ей с ребенком?!» А она ребенка жмет к груди, молчит, а у самой глаза горят, светят!.. Глянула я в эти глаза, подкатило у меня к горлу: так вот и брызжет из них материнское. — Елена Денисовна задумалась. — Правда, только одни глаза и хороши у нее были. А лет через пять родила она еще мальчишку. Тут уж я не вытерпела: напросилась к ней в гости. Пошла после работы, внуку кой-что на зубок захватила. Гляжу — внучка моя уже большенькая, хорошенькая такая, бойкая, меньшого в зыбке трясет, нянчится. Вещей в комнате немного, но опрятно все, и куклы у дочки есть. Подивилась я и спрашиваю свою роженицу: «Как ты не побоялась ребятишками-то обзавестись?» А она улыбнулась да и говорит: «То я жила просто инвалидка, а теперь мать своим детям. Настоящая женщина!» Вот и возьми ты ее! Сама при деле, ребятишки в яслях! Разве осудишь такое?!

Курсы фельдшеров на Каменушке открылись полтора года назад по инициативе Ивана Ивановича и бывшего секретаря райкома Озерова. Незадолго до этого они объехали самые отдаленные уголки района. Помимо лечебной помощи, в тайге требовалась культурно-бытовая, оздоровительная работа. Иван Иванович осматривал больных, Озеров разговаривал с председателями артелей и наслежных Советов, с местными комсомольцами и коммунистами. Предложение подготовить фельдшеров из якутов и эвенков они встретили восторженно. Известие об открытии курсов разнеслось по тайге задолго до получения ответа из области, и каждый таежный район захотел иметь фельдшеров своей национальности. Желающие учиться нахлынули на прииск Каменский отовсюду.

Приезжая, они оставляли где попало оленей и нарты и, загорелые, бронзоволицые, пахнущие морозом и дымом костров, вваливались в меховых одеждах в бараки, отыскивая доктора Ивана.

Иван Иванович просил их повременить, отсылал к Озерову, в сельсовет, в дом для приезжих, но они, покрутившись по прииску, упрямо возвращались к нему. Якуты угощали его квашеным замороженным молоком, ячменными лепешками, сырой оленьей печенкой; эвенки вынимали из кожаных вьюков сушеную рыбу, и ту же оленину, и оленью печенку. Иван Иванович поневоле уступил им часть своей квартиры и проводил с ними целые вечера, расспрашивал, присматривался, заранее отбирая самых толковых. Требовалось человек тридцать, а наехало более пятидесяти. Некоторые привезли подарки. Они думали, что дело не обойдется без подарков. Получившие отказ обиделись. Озеров, очень носившийся с идеей открытия курсов, устроил непринятых на горные работы, и в конце концов все остались довольны. На курсах начались занятия. В числе слушателей оказалась и Варвара Громова.

— Какой хороший человек был! — не раз говорил Иван Иванович, вспоминая Озерова. — К каждому умел подойти. Тоже не обходилось без грозы и молнии, да разве так, как у Скоробогатова! Этот только на грозу и надеется.

На занятиях Иван Иванович привычно отыскивал простые, доходчивые слова и в пояснение чертил мелком на доске. Эвенки и якуты слушали его, как дети слушают сказку. Недавно страшное, загадочное становилось понятным, даже доступным для воздействия, и радость познания расширяла непроницаемо черные глаза курсантов, румянила их широкоскулые, молодые лица. Глядя на слушателей, Иван Иванович разгорался и увлекался сам и уже не следил за своей речью, но, и не следя за ней, говорил доходчиво, потому что говорил от всего сердца.

— Я отдыхаю здесь, — сказал он в перерыв Варваре, когда она подошла к нему и спросила, не устал ли он. — Смотрю на вас и думаю: «Вот люди, которые помогут своему племени полностью приобщиться к культуре, к большой жизни русского народа». Я уверен, что вы будете хорошими работниками. Правда, Варя?

— Правда. Мы из-за вас стараемся, — сказала она с наивной серьезностью.

— Почему же из-за меня? — удивился Иван Иванович. — Стараться надо из любви к делу.

— Мы и хотим хоть немножечко походить на вас — хорошего доктора. Две старые женщины-якутки, которым вы сделали глазную операцию… которые стали снова видеть после трахомы… Они сложили песню. — Варвара протянула руку и, подняв к потолку продолговатые в разрезе глаза, будто изображала слепую, заговорила певуче:

А дальше слова о вас, ах, какие красивые слова!

— Зачем же это? — смутился Иван Иванович, но лицо его покраснело от удовольствия. — Ничего особенного, самая пустая операция.

— Совсем не пустая! Вам так кажется, потому что вы умеете, — перебила Варвара негодующе. — Очень хорошо, что старушки придумали такую песню. Ведь к ним в тайгу теперь часто будут приезжать. Людям надо убедиться в том, что слепые стали видеть. Вместе споют эту песню и увезут ее с собой. Потом каждый переделает ее по-своему, но радость передаст всем. Вы понимаете?

— Немножко. Нет, понимаю, конечно: это очень хорошо, — поправился Иван Иванович, заметив недоумение Варвары.

— Нейрохирургия решает проблемы, которые лет пятнадцать, даже десять назад считались неразрешимыми. — Иван Иванович быстро прошелся по кабинету, открытое лицо его выражало оживленную сосредоточенность, которая и позволяла ему забыть, что жена его мало интересуется хирургией. — Кроме операций на центральной и периферической нервной системе, мы начинаем вмешиваться и в вегетативную нервную систему, влияющую на работу наших внутренних органов, — продолжал он с увлечением и, вспомнив одну из своих удачных операций, улыбнулся. — Сколько нового открывается! Взять, например, самопроизвольную гангрену… Гангрена — это вроде пожара на торфянике, бурная, злая штука. Если почернели пальцы на ноге, нужно ампутировать до бедра. Иначе придется резать повторно. Что же здесь дает нейрохирургия? Я удаляю кусочек идущего вдоль позвоночника симпатического нерва, с двумя поясничными узлами, и уже на операционном столе нога больного теплеет. Часто уже на другой день она становится нормально розовой, синюшность пропадает, и вся болезнь окончится тем, что омертвелые кусочки ткани сойдут, как усохшая корочка. Такие же операции мы делаем в тяжелых случаях гипертонии и при трофических язвах, не заживающих годами. Многое еще не разрешено. Надо работать да работать! Когда я представляю будущее нейрохирургии, меня охватывает страх, что я так ничтожно мало сделал. Тогда мне и во сне и наяву мерещатся операционные московского института, богато оборудованные кабинеты и лаборатории, научные конференции, общение с выдающимися нейрохирургами. И я с пристрастием спрашиваю себя: все ли ты успел сделать здесь, что мог?