Ольга уже добиралась до конца своего бесхитростного повествования, когда в комнате раздались шаги и рука Ивана Ивановича легла на ее плечо. Ольга вздрогнула от неожиданности и с минуту блестящими, шалыми глазами всматривалась в лицо мужа. У нее был счастливо сосредоточенный вид. Иван Иванович не видел жену такой с тех пор, как она кормила ребенка.

— Чем ты увлеклась? — спросил он, целуя ее. — Я пришел, меня никто не встречает… Кому ты пишешь?

Он попробовал взглянуть на листы, разложенные перед Ольгой, но та смущенно обеими ладонями заслонила их, однако, увидев упрек на лице Ивана Ивановича, сразу отвела руки от своего сочинения.

— Ты знаешь, — произнесла она жарким шепотом, обнимая Ивана Ивановича за плечи и засматривая ему в глаза, — я пишу в газету, хочу стать газетным работником.

Иван Иванович удивленно поднял брови.

— Опять новое увлечение! А это что у тебя? — Он осторожно потрогал лиловую припухлость на лбу Ольги. — Кто тебя стукнул?

— Я сама стукнулась.

— Еще первую вещь не написала, а уже шишку набила! — с ласковой насмешкой промолвил Иван Иванович, целуя ушибленное место. — Ты думаешь, легкое дело — специально работать в газете?

«Почему он всегда обращается со мной, как с маленькой?» — обиженно подумала Ольга.

— Я не гонюсь за легкими делами, — тихо сказала она.

— Тут надо, помимо таланта, иметь огромную волю к труду, — словно не заметив ее возражения, продолжал Иван Иванович. — Иначе получится богема. Ведь в нашем обществе немало еще и людей и настроений отсталых. Вон Гусев… Не подписал письмо в обком. Дескать, это групповщина, и направлена она против райкома партии…

«Сейчас все переведет на медицину!» — подумала Ольга огорченно.

— Я не собираюсь стать писателем, но мне нужно настоящее занятие, и я с радостью буду работать хоть день и ночь, если почувствую, что нашла его.

— То-то и оно, если почувствуешь! На любом поприще можно быстро обнаружить свою никчемность, а в художествах (литературе в частности) столько бездарных людей путается всю жизнь. Тут особенно легко льстить себе и другим. Не обижайся за откровенность, я ведь добра тебе желаю. Ну-ка прочитай, что ты написала!

Иван Иванович сел рядом на стул, облокотился и приготовился слушать. Несмотря на предубежденность он заинтересовался. Трудно дать свое первое произведение на критику после такого предисловия, и в то же время Ольга почувствовала себя задетой за живое, не зная, что готовность, с которой она приняла этот своеобразный вызов, являлась естественным побуждением людей пишущих — иметь читателя и слышать его мнение.

— Я не совсем закончила. Еще буду переписывать… — И она приступила к чтению.

Иван Иванович слушал внимательно, но лицо его тускнело и тускнело.

Сказать свое мнение об очерке (скорее всего это был очерк) он собрался не сразу. Ольга ожидала, опустив глаза, беспокойно и машинально вертела в пальцах бумажный жгутик. Она и не представляла, что необходимость получить оценку так взволнует ее. Иван Иванович медлил. То ли волнение Ольги сообщилось ему, то ли сдерживала мысль о ее трудовой неустроенности, но у него просто язык не поворачивался высказать осуждение.

— Ничего! — с притворной развязностью сказал он наконец, отводя взгляд в сторону. Попрактикуешься, набьешь руку.

— Нет, ты скажи прямо! Я не хочу, чтобы ты льстил мне!

И опять какая-то проклятая слабость прищемила язык Ивану Ивановичу.

— Ничего, Оля…

Наступило тягостное молчание.

— Ничего. Даже что-то есть, — пробурчал еще Иван Иванович. — Да-да-да, в этом рассказике что-то есть! — оживленно сказал он, обрадованный найденной формулировкой, но увидел подавленное выражение Ольги и, покраснев до корней волос, порывисто придвинулся к ней.

— Не сердись, Оленька! Не понравилось мне. Рассуждения все… Вот ты пишешь: «Человек, стреляя, врывается в недра гор». Ведь это ни на что не похоже! Какой там праздничный салют! Риторика пустая. Зря ты связываешься с таким делом.

На другой день Ольга проснулась с тяжелым чувством похмелья: состояние полного самозабвения, в котором она находилась, пока писала свой первый и, наверное, последний очерк, прошло, но воспоминание и сожаление о нем остались. Тем сильнее саднило на сердце от жестоко отрезвляющих слов мужа, от стыда перед Мартемьяновым, которому она сболтнула о своем намерении написать о руднике.

«Вот и написала!» — подумала Ольга, повертываясь к стенке и зажмуриваясь, хотя уснуть снова не надеялась: Иван Иванович уже ходил по комнате, собираясь на работу… Она не встала, чтобы проводить его, и даже притворилась спящей, когда он перед уходом поцеловал ее.

Все утро молодая женщина была в подавленном настроении, а когда подошло время обеда, решила уйти из дому. Одна мысль о неизбежном повторении вчерашнего разговора с мужем вызывала у нее болезненное ощущение душевной травмы. Пусть это хоть немножко забудется. Ему, конечно, легко забыть: у него столько дел!

А сейчас, если он начнет вспоминать да еще подшучивать…

«Нет! Не надо. Пусть обедает один, раз такое отношение!» — думала Ольга, накрывая на стол.

Она положила возле прибора Ивана Ивановича записку, чтобы он не ожидал ее, и, надев сапожки, направилась к выходу, но на пороге замедлила, вернулась, взяла свое злополучное сочинение и сунула его в карман жакета.

«Прочитаю еще раз и изорву», — решила она, карабкаясь по каменистым кручам, заросшим лиственницами, мхами да редкими кустами кедрового стланика.

Ветер тихонько баюкал мягколапые, тяжелые кусты, и они сонно шуршали иглами темной хвои. День выдался знойный. Парило. В небе точно шла неслышная отсюда канонада, и круглые белые облачка плыли в синеющей глубине клубами артиллерийских разрывов.

«Наверное, будет гроза: небо напоминает поле боя перед атакой. Но я не видела здесь ни одной грозы. Сколько ни хмурится, а все кончается простым дождем…»

Мерно дыша, Ольга легко брала подъем за подъемом. Вот и вершина! Как пустынно и дико! Во все стороны тянутся безжизненные гольцовые хребты, окутываясь вдали голубой дымкой. Печально сереет под солнцем узкая нагорная стежка, протоптанная зверями среди камней и кустиков брусники. Можно шагать по ней сотни километров…

Женщина опустилась на плоскую плиту слоистого сланца и с минуту сидела неподвижно. Ветер притих, и тайга внизу, за развалом скал, тоже замерла.

— Пусть я не сумела! — сказала Ольга, нарушая тишину. — Пусть я только рассуждаю! Но ведь он не посоветовал мне, как надо сделать лучше!..

Она достала из кармана свернутые листки, начала читать вслух, будто обращалась к облюбованной ею гигантской аудитории нагорья. Скалистые пики, каменные останцы и одинокие кусты стланика чутко внимали ей, и снова ее глаза заблестели от волнения. Может быть, пережитые впечатления дополняли картину, которую она силилась изобразить.

Шорох смятых страниц заставил ее вздрогнуть. Да, вот они белеют в ее руке, словно крылья пойманного голубя.

«Если получилось неудачно, так ведь это первая попытка. Надо добиться, чтобы вышло хорошо. Я снова пойду на рудник, еще раз посмотрю и напишу по-другому».

Ольга разгладила на коленях исписанные страницы, бережно свернула их, положила в карман и поднялась с камня. В глазах ее отражались и небо, и золотые искорки солнца, но в них сверкала теперь еще и решительность.

Гроза опять не собралась, а просто выползла из-за гор серая громада тучи, заслонила небо и разом сбросила на землю частую белесую сеть. Вся окрестность наполнилась плеском и шорохом. Прохожие, подгоняемые дождем, резво побежали по улице; побежала и Ольга, которую ливень застал около дома Пряхиных.

Несколько минут она стояла на крыльце, отряхиваясь и следя, как хлестали тугие струи дождя по прикатанной дороге, по крышам домов, по кустам и травам, омытым до зеленого глянца…

Рядом стукнула створка окна, и Ольга услышала голос Павы Романовны:

— Какой воздух — чистый озон, хотя прошел всего-навсего хорошенький дождь. В этой местности грозы бывают редко, к моему счастью. Ужасно боюсь молнии. А вы?