— С этого надо было начинать, а не крутиться вокруг да около с таким злом! Ты даже забыла, что я сам просил тебя написать о них, когда ты приходила в больницу. Ищешь предлог для ссоры, вот и выдумываешь!

Ольга снова вспылила:

— Я больше не стану говорить о себе, раз ничего, кроме взаимных оскорблений, не получается.

Лето было на исходе. Иван Иванович, поглощенный делами, совсем забыл об отдыхе. Ольгу одолевали свои трудности и заботы.

— Ты стала заправской домохозяйкой! — сказал однажды доктор, отведав варенья из морошки, заготовленного ею. — Я не ожидал, что ты основательно займешься этим.

Не понимая, одобрял или осуждал он ее поведение, Ольга сказала небрежным тоном:

— Занятия в кружке английского языка у меня тоже идут неплохо.

О том, что занимало ее воображение и за чисткой картофеля, и по пути в магазин, она промолчала. Теперь она боялась разговоров с мужем на литературные темы. При нем она говорила только о домашних мелочах, и это еще больше отдаляло их друг от друга, потому что Ивану Ивановичу и самому уже не приходило в голову делиться с ней своими большими заботами. Но он любил ее и такую, погруженную в милую суету, озабоченную покупками или деловито обсуждавшую с приходящей работницей очередное кухонное мероприятие. Тем более ему нравилась ее скромная общественная деятельность, в которую он включал и газетные статейки.

Однако, будучи чутким человеком, он быстро обнаружил подозрительную брешь в мирном, казалось, семейном существовании: сначала еле уловимый сквознячок, затем нарастающее ощущение холода и наконец открытую отчужденность.

Иван Иванович удивился и огорчился.

— Чего тебе не хватает? — спросил он жену после очередного, нелепого, по его мнению, столкновения.

— Совершенного пустяка — побольше внимания, — ответила она, бледнея.

Ее бледность яснее всяких слов показывала серьезность положения, но очевидная вздорность обвинения опять рассердила и возмутила доктора.

— А если бы ты работала столько, сколько я, чего ты потребовала бы тогда от близкого человека?

— Я бы не только требовала от него, но и ему уделяла частицу своего духовного богатства.

— Значит, общение со мной не обогащает тебя?

Ольга с минуту молчала, пока молчание не стало невыносимым для обоих. Тогда она сказала быстро и нервно:

— Да, не обогащает.

Дня три после этого они совсем не разговаривали.

Положив в карман блокнот и карандаши, Ольга вышла из дому и остановилась на крыльце, глядя на серые вершины знакомых гор. Внизу, в лесистых распадках, уже сверкала осенняя позолота; начинали желтеть листья ольхи и тополей, побурели лиственницы.

«Туда бы, в горы!»

Но иная потребность толкала начинающего корреспондента в другую сторону: вниз с береговой террасы, потом улицей, по дорожке вдоль старого русла реки, где светлели груды промытых песков. Люди прииска, их быт и труд привлекали Ольгу. Теперь она уже не стеснялась ходить с блокнотом и записывала все, что заслуживало внимания, спускалась в старательские шурфы, заходила в будки мотористов на гидравликах, пробовала овощи, выращенные в якутском совхозе, помогала портнихе-якутке подобрать фасон платья для такой же румянощекой скуластой бригадирши-огородницы с косами цвета воронова крыла. Она была приветливо-общительна, и каждый охотно делился с ней трудовым и жизненным опытом.

«Обед сегодня я разогрею вчерашний, — думала Ольга, проходя по узкой дощечке через мутный поток водоотводной канавы. — Хорошо, что Ваня не привередлив, но почему он не верит в серьезность моих намерений? Мы становимся чужими. Нам уже не о чем говорить, когда мы остаемся вдвоем. Мне приходится читать свои очерки Паве. Хотя она мало смыслит в литературе и политике, но все-таки слушатель…»

Старатели из новой, уже знакомой Ольге артели рыли рядом с канавой другую, маленькую, собираясь принять часть воды на свой участок. Проходя мимо, Ольга поздоровалась с ними.

— Жена доктора Аржанова, — сказал за ее спиной один.

— Писательница, — добавил другой, — в газету пишет.

Ольге стало неловко, хотя это слово было произнесено с большим уважением.

— Тех, кто пишет в газету, называют корреспондентами или рабкорами, — сказала она, обернувшись, и в раздумье пошла дальше.

«Чтобы стать писателем, нужен особый талант. Для меня будет замечательным достижением, если я добьюсь звания заправского корреспондента».

Она взглянула туда, где серели над взгорьем высокие корпуса флотационной фабрики, вспомнила встречу с Тавровым в больнице, и чувство горячей и нежной признательности овладело ею.

После той встречи она навестила Бориса еще раз с Павой Романовной, а потом больного по его требованию выписали домой, приставили к нему санитарку, и он совсем исчез из поля зрения Ольги. Пава Романовна в качестве «жены-общественницы» вместе с другими приисковыми активистками навещала выздоравливающего инженера, следила за питанием, «создавала ему уют» и сообщала Ольге о его состоянии. Сама Ольга почему-то не могла осмелиться побывать на холостяцкой квартире своего нового друга.

«Хорошо бы посоветоваться с ним, показать ему черновые варианты, поделиться планами, почитать, а он сидел бы и слушал». Даже при одной мысли о такой возможности становилось радостно.

День уже клонился к вечеру, когда она возвращалась. Воздух, свежий и чистый, был наполнен терпкими запахами спелых трав и листьев, тронутых увяданием. Ольга быстро шла, торопясь попасть домой раньше Ивана Ивановича, счастливая сознанием своей причастности к окружающему и тем, что много сделала сегодня.

С какими людьми удалось поговорить!.. Теперь ей стала понятна их суровая серьезность: чтобы врасти корнями в северную, не очень-то ласковую землю, требовались большие усилия. Почти каждый имел, помимо трудовых интересов, особые наклонности: тот увлекался футболом и был гордостью районной команды, та побивала рекорды на лыжных состязаниях, старый таежник со старательской шахты, впервые в жизни занявшись огородничеством, передал в пользование своей артели целое парниковое хозяйство. Разговоры с ними хорошо настроили Ольгу Павловну.

Ее сапожки и походный мужской костюм были запачканы глиной, светлые волосы растрепались. Подойдя к центру прииска, раскинувшегося на несколько километров, она извлекла из нагрудного кармана крохотное зеркало и начала приводить в порядок прическу, стерла землю со щеки, поправила воротник ковбойки… И вдруг совсем близко услышала голос Таврова.

Перепрыгнув через канаву на обочину шоссе, окаймленную кустами ольхи и шиповника, Ольга глянула вниз… За выступами обомшелых камней, меж которых поднимались сохнущие метелки иван-чая, окутанные кудреватым серебряным пухом, на старой береговой тропе, проложенной еще первыми чажминскими старателями, она увидела Таврова рядом с пожилой крупной некрасивой женщиной. Это была санитарка, доставившая недавно столько огорчений и волнений Ивану Ивановичу.

— Теперь я попробую обойтись без костылей, — говорил Тавров взволнованно. — Подержите их, нянюшка!

Ольга вцепилась обеими руками в мешавшую ей ветку и, почти не дыша, следила за первыми шагами дорогого ей человека. Он шел неуверенно, опасаясь крепко ступать на ногу, недавно освобожденную от гипсового сапожка. Может быть, его пугали простор вечернего неба, радостно рдевшего над ним, и сама прекрасная, но еще опасная возможность двигаться без опоры и поддержки.

Ольга видела его лицо, чуть улыбающееся и удивленное, лицо ребенка, начинающего ходить. Сходство довершала нянюшка в белом халате, озабоченно глядевшая на своего питомца и тихонько шагавшая за ним с костылями в руках, чтобы в любую минуту прийти на помощь.

Но он шел все увереннее, почти не хромая, и не заметил Ольгу, скрытую кустарником, а у нее перехватило вдруг дыхание, и она отступила. Ветка, высвободившись из ее рук, еще долго покачивала легкое золото своих листьев над красными ягодами неподвижного шиповника.