— Не знаю, почему он показался вам нелюдимым, — возразила она с достоинством. — Он очень веселый, любит посмеяться, а без людей просто жить не может.

— Наверно, он просто стеснялся у нас, — сразу согласилась Пава Романовна.

— Да, Иван Иванович веселый человек и сердечный, — подтвердил Логунов, обращаясь к одной Ольге. — А уж какой доктор! Народ к нему валом валит. За тысячу верст из тайги приезжают. — Платон улыбнулся не то своему воспоминанию о симпатичном ему докторе, не то выражению искренней признательности, которое появилось на лице Ольги. — Мы к вам с предложением. Завтра, чуть свет, едем обратно на двух легковых машинах. Хотите ехать за компанию? Гораздо быстрее доставим, чем автобусом!

— Конечно, хочу! Только не надо сообщать по телефону: нагрянем неожиданно.

Рано утром в дверь постучал Логунов. У подъезда действительно ожидали две машины. В одной сидела Пава Романовна, а впереди, рядом с шофером, ее муж, Пряхин, такой же румяный, как она, но строго подтянутый, в новом с иголочки военном костюме, правда без знаков различия, зато в ремнях с сумками и походной фляжкой на боку.

И ремни, и сумки, и фляжка тоже были новенькие, даже лицо его, с яркими крохотными усиками над толстой, ясно очерченной губой, свежевыбритое, упитанное, казалось только что отшлифованным.

«Впервые вижу такого бухгалтера! Вырядился, как мальчишка», — подумала Ольга весело, когда он, выйдя из машины, молодцеватой походкой подошел к ней здороваться.

— Вы поедете с нами, — командовала, улыбаясь всеми своими ямочками, Пава Романовна. — Мы заберем и вещи. Нет, лучше положим вещи в машину Скоробогатова, а Логунов пусть едет с нами, что он там будет позади один! Никанор Петрович, уступите нам Логунова! Это секретарь нашего райкома — наш Петрович, — наконец-то догадалась сказать Пава Романовна, подталкивая Ольгу к той машине, где сидел Скоробогатов. — Познакомьтесь!

Ольга подошла к автомобилю и пожала руку, протянутую Никанором Петровичем в открытое окно кабины. Секретарю райкома, — судя по его полному, даже несколько одутловатому лицу, — можно было дать лет сорок. Круглые карие с красноватинкой глаза спокойным, немигающим взглядом уставились на Ольгу, и ей сразу стало отчего-то неловко.

«Почему он даже не вышел из машины?» — подумала она, наблюдая, как он разговаривал уже с шофером.

Но размышлять было некогда: Пава Романовна подхватила ее и начала распоряжаться, кому где сесть. Усевшись между Логуновым и Ольгой, разместив по углам массу пакетов и пакетиков, она все не могла успокоиться и даже на ходу машины продолжала устраиваться.

— Довольно, Павочка, как-нибудь доедем, — сказал Пряхин, которого она затормошила, и Ольга увидела в зеркале недовольную мину на его цветущем лице.

— Значит, послезавтра мы будем дома? — обратилась она к Логунову.

— Должны быть. Шоссе не хуже Ленинградского. Теперь не то, что лет восемь назад. Тогда здесь тянулась тропа. Болота, грязь. Лошади шли только под вьюком, и на такое путешествие потребовалось бы около месяца.

— Да, подумайте! — торопливо вмешалась в разговор Пава Романовна. — Все-таки как много дала Советская власть отсталым окраинам! Какое бурное развитие культуры, какое строительство! — Но лицо ее вдруг вытянулось, и она сказала мужу испуганным голосом. — Я забыла купить Камилочке пелеринку!

— Ну, вернись и купи, — ответил он, смеясь.

— Тебе можно шутить! Ты, как все мужчины, пренебрегаешь заботами о детях!..

— А ты помнишь о них лишь тогда, когда у тебя в сумке есть свободные деньги. Нашла о чем беспокоиться! Это раньше носили пелеринки… — И Пряхин оглянулся на Ольгу, то ли ища ее сочувствия, то ли извиняясь.

— Нет, вы только послушайте, что он говорит! — обратилась Пава Романовна тоже к ней. — Что понимает муж, когда нужно одеть ребенка?!

Ольга ничего не ответила: она думала о своей девочке, о ее мягких косах с тугими бантами, о ее первых книжках и рисунках.

За водоразделом в тайге стало теплее, появилась зелень. Но кое-где почему-то лежал лед. Местами он тянулся по сторонам шоссе сплошными полями или белел среди леса буграми в несколько метров высоты. Иногда в ледяных расселинах зеленели молодыми листочками ивы и тополя.

Утомленная Пава Романовна задремала, дремал Пряхин, привалясь к спинке сиденья, смешно выпятив красные губы, и Логунов уже без помехи рассказывал Ольге о суровых морозах, образующих зимой огромные наледи — «тарыны», о том, как эти наледи поднимают и сворачивают в сторону полотно шоссе, отрывают от земли деревья, которые стоят потом всю весну на ледяных кочках и падают в жару.

— Когда подъедем к Большому хребту, вы посмотрите, — говорил он, осторожно отодвигаясь от горячей, разомлевшей в дремоте Павы Романовны. — Там, у подножия, знаменитая наледь бывает. Каждый год. Просто гора! Это подземные ключи прорываются, когда почва промерзает. На здешних реках, на перекатах, тоже наледи образуются, но речная вода из них разливается по льду очень далеко. Тогда у нас говорят: «Река кипит». Иван Иванович этой зимой, когда ездил на оленях к больному, искупался в такой наледи… Разве он не писал вам? Чуть не замерзли они с провожатым. Мороз ведь был страшный!

— Как же они выбрались?

— Сами-то выбрались, оленей спасли, а нарты и вещи утонули. Ну чего вы? Эх, знал бы, не говорил лучше.

Тоненькая светлолицая девушка-якутка, похожая на цветущий мак в своей пунцовой кофточке, легко перескочила через канаву и остановилась у изгороди.

— Возьмите, Иван Иванович! — крикнула она, высоко поднимая лопату с длинным прямым черенком. — Я напьюсь чаю и тоже приду помогать.

— Хорошо, Варя! Пей чай и приходи помогать, — отозвался мягким баском долговязый, но складный человек средних лет, подходя и протягивая руку за лопатой. — Спасибо, Варюша!

Он был в поношенном рабочем костюме. Темные волосы его топорщились ежиком. Красивая голова хорошо посажена на широких плечах, в очертании твердых губ выражение неуступчивого упорства, а в карих глазах внимательность, доброта, и тонкая ирония человека, любящего посмеяться. Взяв лопату, он пошел по задернованной, только что огороженной земле, а Варвара, поправив тяжелые косы, побежала к домам приискового поселка.

— Сейчас мы увидим, кто кого загонит!.. Держитесь, Денис Антонович! Собирайтесь с силами, товарищ Хижняк, бывший кавалерийской бригады фельдшер. Я вам покажу, как с землей надо обращаться. — С этими словами Иван Иванович прорубил лопатой дерн и встал у своего края. — Теперь вы не скажете, что я даром ем вашу редиску и салат. Отработаю пай и на себя и на Ольгу Павловну. Я не хочу, чтобы вы страдали от того, что я объедаю вас и ваших трех сорванцов.

Тот, к кому он обращался, — коренастый здоровяк лет сорока шести, большерукий, с крупным ртом, широким вздернутым носом и глазами синими и чистыми, как у ребенка, — только потряхивал рыжим чубом, свисавшим из-под кепки, да посмеивался, сбрасывая с лопаты ровно отрезанные куски дерна.

— Нечего ухмыляться! — продолжал Иван Иванович. — Что это за работа? Почему вы дерн пластами складываете? Так Елена Денисовна только хлеб на стол подает. Разбивать надо!

— Нате! Нате! — промолвил Хижняк, разбивая ребром лопаты ряды накиданных им земляных пластов. — Но зря, лишний труд: вот пройдет дождичек — и они сами развалятся, а нам еще один огород вскопать нужно. Чертова тайга! Если бы не богатая охота, давно плюнул бы и уехал. Разве это земля? Разве это климат? Кроме картошки да редиски, ничего не вырастишь. Вот у нас на Кубани… Сады-то у нас какие! Яблонь одних!.. А цветов, цветов! И дома и при больнице. Помню, я пионы развел… — Денис Антонович опустил лопату и задумался с нежною улыбкой на широких губах.

— Работайте, работайте! — покрикивал Иван Иванович. — Нечего сказки рассказывать про пионы! Пока я ковырял плохой лопатой, вы надо мной издевались, а теперь начинаете зубы заговаривать.

— Так ведь я о деле, — серьезно возразил Хижняк, снова налегая на лопату. — Климат! Какой тут, к черту климат! О соловьях не поминай: воробья увидишь — и то событие. Откуда, мол, взялся бедовый? Вчера ворону увидел, рад был, ей-богу! А все Елена Денисовна… Говорил ей сразу после женитьбы: давай поедем домой, на Кубань. Так нет! Тут, мол, в Сибири, горы, тут рыба… пельмени… А у нас не горы? Не рыба? А пельмени на Кубани нельзя стряпать? — И Денис Антонович с таким азартом обрушился на новый ряд пластов, что только комки полетели.