— Открой рот и плачь, — требовала она топотом, — тихонько плачь и скажи мне а-а... — но ей не игралось одной, и она снова обратилась к Валентине. — Я скоро буду летать, — сообщила она. — Так вот побегу, побегу, замашу руками и поднимусь выше папы, выше дома.

— Да, эта было бы чудесно — уметь летать! — сказала Валентина и снова ощутила чувство приподнятой радости, с которым она шла сюда.

— Я тоже маленькая часто летала во сне, — тихо сказала Анна.

Узкий пробор ровно белел в её волосах, уложенных на затылке в большой тугой узел. Особенно нежно смуглели полуоткрытые плечи над прозрачными сборками блузки. До сих пор Валентина видела Анну всегда в строгих, закрытых платьях и только теперь поняла, что она по-настоящему красива.

— И сейчас ещё часто летаю, — продолжала Анна, проворно снуя иголкой; тонкий пушок блестел выше запястья на её женственно полной руке. — Вот вроде Марины, — побегу, обязательно подогну ноги и лечу. Но не сразу вверх, а постепенно. И всякий раз боюсь зацепиться за телеграфные провода. Обязательно какие-то провода... И тогда я сильнее машу руками и поднимаюсь ещё выше, — Анна откусила нитку, откинув голову, полюбовалась на свою работу и стала собирать ещё не законченные ею платки и разворошенные нитки. — Андрей сегодня совсем заработался. Закрылся в рабочей комнате и пишет...

— Папа всё пишет, — вмешалась Маринка. — Я уже не могла дольше терпеть и пообедала. Вы, наверно, тоже недотерпите. Мне уж поспать пора, а он всё пишет.

Валентине вдруг стало скучно. Она взглянула на свои красиво обутые ноги: стоило надевать такие туфли и платье!.. Почему Анна ничего не сказала о нём? Нравится ли оно ей?

— Я сейчас уложу Марину и позову Андрея, — сказала Анна, — вы на минуточку займите себя сами.

Валентина взяла с этажерки первую попавшуюся книгу. Ей захотелось уйти. Какое ей дело до этих людей, погружённых в свои интересы! Пусть они пишут сколько угодно, пусть возятся со своим ребёнком. Валентина вспомнила, как Андрей в прошлый выходной день играл с Маринкой. Это доставляло ему столько радости. Он сам дурачился, как мальчишка; его узнать нельзя было.

«Я злюсь, — подумала Валентина, слушая, как редко и сильно стучало её будто распухшее вдруг сердце. — Чего же я злюсь? Отчего мне так неприятно у них сегодня. Всё-таки они оба порядочные мещане...»

«Мещане! — повторила она упрямо. — Уют... и корзиночка с нитками. Не хватало только мужа с газетой, но, наверно, и это бывает... Читают, учатся!» — Валентина так ожесточённо открыла книгу, что переплёт хрустнул.

Даже не пытаясь прикинуться занятой чтением, Валентина, нервно хмурясь, посмотрела на дверь, за которой послышались шаги. В комнату входил Андрей.

Она сразу заметила выражение особенной оживлённости в его лице. Это выражение было уже готовым, установившимся, и когда он входил и когда заметил её. Глаза его сияли каким-то рассеянным светом; между бровями лежали твёрдые морщинки, и румянец неровно окрашивал лицо, слабо пробиваясь, точно тлея под тёмным загаром.

«Любезничает с жёнушкой, а я тут сижу одна, как дурочка», — горько подумала Валентина, не поняв его оживления, созданного работой, и это ещё больше взвинтило её.

— Вы знаете, я читала однажды письмо Энгельса к какой-то женщине, — сказала она Анне позже, во время обеда. — Меня поразило то, что он ей писал: «Если бы вы были здесь, мы бы смогли побродить по окрестностям...» Нет, вы только представьте себе: Энгельс — и вдруг... побродить!..

— А что же особенного? — вступился было Андрей и даже замедлил с блюдом молодого салата, которое он собирался поставить рядом с заливным из дичи, приготовленным Клавдией, изощрявшейся на всякие выдумки.

— Это значит просто погулять, просто пошататься без всякой цели с милой, умной женщиной, посмеяться, поговорить... И уж, наверно, не об одной политике! — продолжала Валентина, не обратив внимания на слова Андрея и даже не взглянув на него. — Ведь это ни больше ни меньше, как «этический выпад», по выражению одного моего знакомого. И разве мало у нас людей, прямо засыхающих и физически и душевно на своей работе? Некоторых даже невозможно представить гуляющими. Они всегда заняты, у них всегда безнадёжно деловой вид. Поговоришь минут пять с таким человеком — и сразу в носу защиплет и сам не поймёшь, зевать ли тебе хочется или плакать.

— Правда! У нас многие сгорают на работе, — сказала Анна, неприятно задетая и удивлённая горькой, искренно прозвучавшей тирадой Валентины. — Мне кажется иногда, что это просто дань времени, — Анна помолчала, отделяя кусок пирога для Андрея.

Букет полевых цветов заслонял Валентину, и Анна решительно переставила его, а на весёлом голубом поле скатерти остался тонкий круг сразу осыпавшихся беловатых тычинок. — Пока мы не создадим в основном то, что намечено нашими строительными планами, пока работа не войдёт в нормальное русло, мы не научимся беречь себя. Нам слишком часто приходится спешить. Некоторые, возможно, рисуются этим, но в общем мы действительно очень заняты.

Андрей лёгким движением кисти отодвинул манжету и, высвободив руку, принял от Анны свою тарелку.

— Мне кажется, разрешение этого вопроса во многом зависит ещё от семейной обстановки, — снова вмешался он в разговор, серьёзно и ласково взглянув на Валентину (повидимому, до него совсем не дошло её недавнее пренебрежение). — Смогут ли двое людей так ужиться, чтобы, не ущемляя интересов друг друга, организовать свой труд и отдых...

«До чего же самодоволен и толстокож!» — подумала Валентина, поняв только то, что он вполне удовлетворён своей семейной обстановкой и тем, что хорошо ужился с женой.

— Семья! Вот то, во что я меньше всего верю, — произнесла она с иронической усмешкой. — Никогда мужчина и женщина не уживутся так, чтобы не ущемлять интересов друг друга. Для этого нужно состояние какой-то вечной влюблённости, совершенно невозможное, и тот, кто первый выйдет из этого состояния, потребует себе больше прав за то, что другой всё ещё влюблён в него. Вот тут-то и начнётся ущемление интересов. А там прелесть нового впечатления и... пошла писать семейная драма со всякими дрязгами. Или вражда или лживое замазывание вечно гниющей болячки, — Валентина взглянула на побледневшее с нежным ртом и широко открытыми, гневными глазами лицо Анны, лицо человека, которого больно и незаслуженно ударили, и торопливо, точно боясь, что ей помешают, сказала: — Вообще так называемое семейное счастье — самая непрочная вещь на свете. Стоит только вмешаться другой красивой женщине — и самый честный, самый нежно влюблённый муж начнёт испытывать прочность своей семейной клетки.

— Вы глубоко неправы! — возразил Андрей, с интересом выслушав её до конца. — Не верить в семью — значит не верить в естественность человеческих чувств и отношений. Какая семья? Вот это другой вопрос! Семья в капиталистическом обществе, построенная на расчёте, действительно является клеткой, охраняющей частную собственность. В ней ложь и вражда неизбежны. Не то у нас! Могу ли я, живя с любимой, мною избранной женщиной, чувствовать себя в клетке? Конечно, нет! Значит, не может быть и речи об «ущемлении интересов» с моей стороны, если бы даже я и разлюбил свою жену. Но для разрушения настоящей, современной семьи вмешательства другой «красивой» женщины далеко не достаточно. Мало ли на свете красивых женщин!

Какая-то смутная мысль словно луч света проникла сквозь тёплую пелену сна, всколыхнула и разодрала её. Валентина к самому носу притянула нагретую простыню: ей не хотелось просыпаться, но сознание чего-то непоправимого властно выталкивало её из сонного забытья.

«Что же, что?» — подумала она, прижимаясь щекой к мягкой подушке, тёплой там, где была вмятина от головы, и такой свежепрохладной по краю. Что-то снилось до пробуждения... нет, не то! Она перепутала вчера назначение двум больным, чего с ней никогда не бывало. Но ведь всё прошло благополучно, сегодня утром ей было так весело! Да ведь это «сегодня» уже прошло вчера! Но что же всё-таки случилось вчера?