— Анна, а что ты писала там насчёт Маринки?.. Опять она озорничала? — спросил Андрей, входя в столовую. Мягкие крупно-волнистые волосы его, зачёсанные вверх без пробора, были влажны. Он шёл и спокойно поправлял запонку на манжете шёлковой белой рубашки, запустив пальцы в рукав пиджака.

— Они утащили нож у огородника, — сказала Анна. — Мне жаль её наказывать, когда она так вот невинно проговаривается, но я замечаю, что в последнее время она торопится сама всё рассказать уже с целью... Как будто этим утверждает за собой право проказничать.

— Ну, уж это ты преувеличиваешь; — ласково возразил Андрей, — она и от других требует того же: нынче я раздавил ёлочную игрушку, не заметил и сказал, что это не я. Ты бы посмотрела, какая у нас была драма!

«Понятно, почему Маринка гордится тем, что у них «фамилия вместе», — подумала Валентина, грустно и чуть насмешливо наблюдая за Андреем. — Она копия своего папы и не только по наружности. Кто же у них тут верховодит? Во всяком случае, им не скучно живётся! Да, им очень хорошо живётся».

Солнечный свет ложился углом на пушистое оранжевое одеяло, и согретый им плюш тепло лоснился. Согнутая в локте рука Валентины с лёгкими, беспомощно и вяло раскрытыми пальцами лежала на простыне; Валентина спала... Но солнечное пятно всё передвигалось, ослепительно забелело на рукавчике ночной рубашки, позолотило тонкую круглую шею с крохотной жилкой, слабо пульсировавшей над узкой ключицей.

Валентина нахмурилась, потом сонные синие глаза заблестели навстречу утреннему солнцу.

Комната совсем ещё чужая: блуждающий взгляд открывает вдруг то забелённую цепочку на печной отдушине, то гвоздь, неизвестно кем и для какой надобности вколоченный под самым потолком. Валентина попробовала представить все углы, которые ей пришлось обживать, и с чувством падающего человека, хватающегося за любую опору, окинула взглядом то, что помогало ей осваиваться на новых местах. Все эти коврики, скатерти, драпировки были тем пухом, которым она устилала свои случайные гнёзда, который делал их похожими именно на её, а не на чужое жильё.

— Что же я лежу? — спохватилась она, быстро села в постели и приподняла на ладони крохотные часики, повешенные на спинке кровати, — было только половина седьмого.

Работа в больнице начиналась много позднее, и Валентина успокоенно вздохнула — она не любила опаздывать. Воспоминание о больнице, о наладившихся сразу отношениях и с больными и с медицинским персоналом настроило Валентину по-хорошему. За окнами, совсем близко, надрываясь, кудахтала курица. Валентина распахнула оконные створки и рассмеялась от удовольствия — такое благодатное, мягкое тепло хлынуло в комнату.

— Ну как не кудахтать в такое утро!

Китаец-огородник протрусил мимо. Со своими корзинами, низко подвешенными на длинном прямом коромысле, он походил на качающиеся весы. В корзинках торчал пучками бело-розовый редис, курчавилась китайская капуста, похожая на кочанный салат.

Валентина посмотрела вслед китайцу и подумала, что весна прошла, вот уж и редиска успела вырасти, а она, Валентина, и не заметила, как и когда прошла эта весна. Правда, она много видела за это время, но постоянная смена людей и мест в течение двух месяцев только утомила её. Так всю жизнь: едва привыкнув к новой обстановке, она уже летела дальше, одинокая и бездомная, как осеннее перекати-поле.

В коридоре, где стоял общий умывальник, Валентина прислушалась, как бегала по кухне, громко топоча пятками, её молоденькая соседка. У соседки были муж и двое детей, и всё свободное от работы время она что-то варила, толкла, застирывала. Часто Валентина видела, как она штопала своему мужу носки, и сейчас, прислушиваясь к её беготне, почти со злорадством подумала:

«Да, так вот бегать, суетиться, прислужничать какой-то розовой самодовольной морде, не имея времени заглянуть в собственную душу! Может быть, даже бояться этого, как боится чахоточный узнать правду о своих разъеденных лёгких. А как же Анна? Ей ведь тоже приходится заниматься всякими домашними мелочами. Она и с ребёнком возится и за мужем ухаживает».

Валентина представила Анну с салфеткой в руках, снова вспомнила её простые, незабываемые слова: «Я и не думала, что замужем так хорошо! — вспомнила выражение её лица, с каким она обращалась к Андрею, — значит, она довольна и счастлива и все эти мелочи не тяготят её!».

Валентина любила представлять себя в недалёком будущем. Она поселится тогда в прекрасном городе, в удобном доме, где нудные домашние работы будут делаться легко и незаметно. Главное в том, что все смогут так жить, не забивая чужой жизни своими дырявыми носками и грязным бельём. Вот она, Валентина, идёт к дверям, за которыми её ожидает голубая, лёгкая, как ветер, машина. Вот она мчится по тёмному серебру асфальта. Ничего угрюмого! Самые тёплые, самые радостные цвета должны войти во все мелочи человеческой жизни.

Валентина оделась и вышла на улицу. Там её не ожидала сказочная голубая машина, но зато у ступенек сидела почти совсем голубая, необыкновенная собака и пышным своим хвостом разметала соринки на песке, что, наверное, обозначало:

— Доброе утро! Очень приятно видеть вас в таком настроении.

Валентина вошла в прохладную с утра столовую, села у открытого окна и в ожидании, когда ей принесут завтрак, засмотрелась на детей, игравших под окном на куче сухих опилок.

Две девчонки уговаривали мальчика, только что научившегося ходить, отойти в сторону.

— А то мы тебя затопчем, — рассудительно, говорила одна, постарше, повязанная белым ситцевым платком, босоногая и толстопятая. — А то затопчем, затопчем, — повторяла она и нетерпеливо переступала красненькими пятками. Лицо у неё было тоже красное, повидимому, она уже успела побывать в бане.

Валентина слушала и улыбалась. Ей вдруг захотелось иметь вот такую же дочку, смешно повязанную, щекастую, и когда девчонки, наконец, сговорились и побежали, она с особым сочувствием посмотрела им вслед.

Она не сразу заметила подошедшего к столу Виктора Ветлугина. Он показался ей франтоватым, чуточку смешным. Она улыбнулась ему доброжелательно.

— Вы рано встаёте — сказал он, здороваясь. — Я проходил с шахты в семь часов, у вас уже были открыты окна.

— А я иногда всю ночь сплю с открытыми.

— Не боитесь? — спросил Ветлугин и сел напротив, не спросив её согласия, — они каждое утро завтракали за одним столом. — Вдруг вас обокрадут.

— Этого-то я не боюсь. Говорят, что здесь воров нет. К тому же у меня завелась добровольная охрана... Вчера кто-то очень поздно ходил под окнами.

— Да...

— А я встала и закрыла окна. Ведь у меня нет даже длинных ногтей, чтобы защищаться.

— От кого?

— От охраны, мне, кажется...

— Злая, — сказал Ветлугин и густо покраснел; он повернулся, скрывая смущение, и вытащил из-под шляпы, положенной им на соседнем стуле, коробку шоколадных конфет. — Это свежие: доставлены не через Якутск, а с Алдана, — он нерешительно повертел коробку в руках и сказал не без колкости: — Ваш Тайон как будто хорошо разбирается в этом. Вот видите, я уже рад и тому, чтобы угождать вашей собаке.

— Угождать собаке! Какое неблагодарное занятие — она всё равно ничего не поймёт и не оценит. — Валентина отстранилась от стола, на котором девушка расставляла тарелки с горячими пирожками, и добавила: — Я знаю, что настоящие лайки едят только юколу.

— Ваш Тайон её, наверно, и в глаза не видел, — сказал Ветлугин, всем видом показывая, что он готов пуститься, если угодно, и на поиски юколы.

Но он не мог скрыть огорчения. Он подвинул к себе стакан, тут же забыл о нём и снова обратил к Валентине ласковый взгляд своих выпуклых, мягко светившихся глаз.

— Вы любите Левитана? — неожиданно спросил он.

— Немножко...

— А я очень люблю. Когда я смотрю на его картины, меня охватывает такая хорошая, чистая грусть... Вы вот тоже, как левитановская берёзка, светлая...