— Опять жди бурана! — взглянув в неспокойное небо, багрово-красное на западе, предсказала Бибикей. — Растреплет ветер стога в степи. Лоси да козы порастащат сено, а как за ним проберешься по таким заносам? — Бибикей вспомнила злополучную поездку в лес Низама Низамова, пригорюнилась. — Живем, живем, а ничего путного не видим! Меня все корят Зарифой… Я сама не рада ее характеру, а нет-нет да подумаю: «Пусть хоть она поглядит, как люди на белом свете живут!» Тоже нелегкое дело себе выбрала. Шутка сказать, трактор! В нем одних винтов, наверно, тысяча штук, и каждый запомнить надо. А уж как на нем ездят, ума не приложу!

Шамсия и Хасан промолчали, а Ярулла подумал: «Так и будет на каждом шагу — Зарифа да Зарифа!»

Звякало ведро у обледенелого колодца. Где-то жалобно мычал теленок, блеяли суматошные овцы. Наступал ранний деревенский вечер, а там и ночь на полсуток.

— Если бы мне квалификацию токаря или слесаря, пошел бы я на любое производство, — продолжал свое Ярулла.

— Ступай на нефть, — вдруг посоветовал Хасан, тронутый глубокой печалью в голосе зятя. — Если не манят тебя хлебное поле да зеленый покос, иди на промысел. Мать с девками не пропадет: все вместе в колхозе работать будем.

— А может, там еще нет ничего, только ведь открылась, — сказал Ярулла, обрадованный и немножко пристыженный.

— Съезди посмотри. Наджия пока дома поживет.

Март уже пригревал землю. Ослепительно белели покрытые снегом поля, голубоватые тени лежали по оврагам, и, царственно пышные, плыли в высокой синеве палево-седые облака. Они двигались из Оренбургских степей, подгоняемые южным ветром, наползали на древние бугры Уральских гор, клубились над речными долинами. Уральские горы! Словно табуны диких коней, ворвались они с севера в привольные степи и окаменели навсегда, опустив долу темные гривы. Вместе с ними вытекли из теснин на простор воды рек Белой и Урала.

Проезжая в поезде от Чебаркуля до Уфы, снова дивился Ярулла обилию скал и массе лесов, карабкавшихся по крутосклонам. В Уфе он подхватил свою котомку, вышел из вагона и отправился бродить по городу в поисках попутного транспорта на Стерлитамак. Что такое здесь попутный транспорт? Это грузовые машины, тяжело идущие по Оренбургскому тракту, который тянется по левому берегу Белой, среди пустынных в зимнее время полей и чернолесья. Ветер пронизывает насквозь, когда сидишь в кузове, вернее, над кузовом грузовика, цепляясь за веревки, которыми стянута кладь под брезентом. Верст сто ехал Ярулла, дрожа от холода. Вот и Стерлитамак — маленький городишко. Дома-развалюхи, кривые улицы, летом, наверно, грязища. Почему-то много деревянных мостов, то ли одна речка петляет, то ли много их тут. За Стерлитамаком далеко друг от друга разбросаны на увалистой равнине скалистые шиханы:[6] один — как седло, другой на кулак похож, третий — будто башкирский малахай. Говорят, вдоволь погуляли по этой большой дороге горе да беда: тут и Колчак ходил, тут и голод косил людей. Уныло горбились в деревнях избенки со съехавшими набекрень крышами, не то соломенными, не то лубяными, — не видно под снежными ковригами. У некоторых изб крыш вовсе нет — торчит лишь на плоской земляной кровле, среди былин засохшего бурьяна, широкая труба чувала, словно камень на могиле. Где-то здесь проносился с конницей Чапаева Низам Низамов… Воспоминание об отце острой болью прошило грудь Яруллы.

В одной из деревень он остановил машину, расплатился с шофером и, вскинув на плечи котомку, направился в сторону нашумевшей Уртазы. Масса голодных собак провожала его оголтелым лаем. Правда, все эти Актырнаки, Юлбарсы и Карабаи [7] кусаться не лезли, а только будто допытывались с пристрастием, куда и зачем идет человек? Поэтому никто их не отгонял, и сам Ярулла не пытался отмахиваться от крутившихся вокруг него тощих, зубастых стражей, чтобы не вызвать среди них еще большего воодушевления.

Стайка кур на куче прелой соломы. Корова под скатом крыши греет на солнышке шершавый бок. Несмотря на яркое солнце, злой ветер режет лицо до слез, треплет какую-то рвань на покосившейся городьбе, заламывает хвост петуху, зябко подобравшему под себя одну ногу.

Все неприглядно, нищенски убого.

Но ведь это здесь нашли керосиновые реки, текущие под землей! Значит, есть промысел, дома, хотя бы бараки, и уголок для Низамова тоже должен найтись. Он согласен жить хоть на чердаке, хоть под лестницей, только дали бы ему возможность строить новый город в степи. Раз нашли нефть, обязательно будет город. Так говорили в поезде бывалые люди, так думал и сам Ярулла.

Он проголодался, устал и озяб. Можно было бы зайти в одну из хатенок, согреться, отдохнуть, но близился вечер и приходилось торопиться. Скоро солнце упадет за шиханы, что торчат вдоль далекой уже Ак-Идели, за леса, темнеющие на горизонте. Еще немного, и холодный день угаснет, мертвая чернота окутает землю. Жутковато одинокому путнику в незнакомых просторах. Красные огоньки чуть вспыхнут в степи, словно волчьи глаза, и погаснут: рано ложатся спать деревенские жители.

Боясь близкой ночи, тоскуя о ночлеге, Ярулла зашагал еще быстрее. Позади осталась Уртазы, прогремевшая, наверное, на весь Советский Союз. Где же промысел?

На отлогом увале вздымалась в небо сорокаметровая буровая вышка, обшитая снизу тесом для защиты от ледяного ветра. Далеко разносился ее глухой мощный скрежет, будто в ней вращались мельничные жернова, шумно было и в смежном сарае, где работали движки и насосы.

Возле буровой, оживляя безлюдный пейзаж струйкой дыма, стояла будка, где отогревались по очереди рабочие. Так выглядел «промысел», к которому стремился Ярулла Низамов.

В стороне был расположен «город»: большая землянка — общежитие буровиков, ведущих поиск нефти, — притаившаяся в сугробах; выдавал ее лишь столб дыма над белым бугром крыши да черные глазки окон, высматривавших из снеговых окопчиков.

И еще два дымка курились там, обнаруживая места, где находились контора разведки и общежитие инженеров.

— Когда смотрю я на наши степи, то часто думаю: не всегда здесь был такой холодище! Плескалось море, позже зеленели тропические леса, в теплых испарениях болот бродили всякие чертозавры. Восхитительно! — говорил в землянке инженеров старший геолог конторы Семен Тризна, ловко орудуя у слесарного верстака. — Потом снова корежило и ломало матушку-землю и снова разливалось море. Какие буквально потрясающие перемены. И конечно, жратвы было полно: гиганты пожирали друг друга… Они жили как боги, черт возьми! Весело думать о том, что произошло за каких-нибудь шестьсот миллионов лет. Меня, как нефтяника, интересует именно этот период, когда образовались осадочные породы, а в них родилась нефть. Что происходило на планете раньше, не мое дело. Наши бородачи вычислили ее возраст: пять-шесть миллиардов лет. Каково? Они запросто кидаются цифрами: миллиардом больше, миллиардом меньше, им ничего не стоит! Достоверно, пожалуй, одно: моря от сотворения мира были голубыми, как твои глазки, моя Танчурочка. А в морях всегда водилась рыба. Бедняге Робинзону в свое время недурно жилось, ей-богу! Он ел черепашьи супы, дичи и рыбы у него было предостаточно! С каким удовольствием съел бы я сейчас миску доброй Робинзоновой ухи с лавровым листом и перцем!

— Прекрати, пожалуйста, болтовню, — сердито сказала молодая женщина, казавшаяся неуклюжей в стеганых ватнике, штанах и подшитых валенках. — Чем мечтать о жареных рябчиках, приготовил хотя бы похлебку! Нас интересуют не миллиарды лет, а те полчаса, которые ты провел здесь. Лодырь, даже картошки не начистил! Когда она теперь сварится?

— Зато я разжег дрова, и чайник уже закипает. А картошка?.. Она загремела, точно булыжник, когда я встряхнул мешок. Замерзла. Теперь ее не очистишь, поставим варить в мундире, не оттаивая, как делают на Севере. Хорошо, что ты пришла, — добавил Семен, довольный тем, что жена избавила его от дальнейших хлопот у железной печки.