— Да, в самом деле умница, — сказал Иван Иванович, тоже радуясь за Фирсову.

«Она добилась большего успеха в своей работе, чем я, — с хорошей завистью подумал он, и эта мысль всколыхнула в нем все, связанное с Ларисой. — Как сурово она меня тогда оттолкнула!»

Точно стремясь избавиться от размышлений о ней, он заговорил взволнованно:

— Война многим изломала жизнь. Как она, проклятая, выбивает все из нормальной колеи! Представь себе, Григорий Герасимович: лежит сейчас на улице мертвый. Ведь толпа соберется. Шел куда-то человек, спешил, и вдруг нет его. А тогда… Сидит солдат с котелком на мерзлом трупе гитлеровца и хлебает суп… Просто, без озорства пристроился. И никогда не забуду вехи, оставленные фашистами на степных дорогах под Сталинградом в дни бегства. Ночь. Метель. Степь голая, а по сторонам заметенной дороги стоят вместо вешек в сугробах застывшие трупы. Руки растопырили и стоят, как черные вороны. Ну, как примирить это с двадцатым нашим веком?! — Иван Иванович, снова ощутив прилив былой ненависти к врагам, стукнул по столу кулаком. — Мерзавцы непревзойденные!

Он сам не сознавал, какую связь с этим взрывом имела весть о Ларисе Фирсовой. Но весь вечер его уже не покидала мысль: Лариса достигла творческого успеха, а он не достиг.

Следя за охлаждением усыпленной подопытной собаки в операционной лаборатории профессора Белова, он вдруг подумал: «Может, действительно так и надо: быть однолюбом в своем деле. Правда, и Павлов и Пирогов работали над разными проблемами, но то гении были, а я рядовой хирург. Ну, овладел многим. Однако, если бы я не разбрасывался…»

У Ивана Ивановича заныло в груди, и он с удивлением сказал себе:

«Вот что значит сердце! В мозгу долбит: она достигла, а я не достиг. У меня не ладится с операциями и, наверное, долго не наладится. Тревожные сигналы в мозговой коре — и сердце сразу откликнулось, заболело. — Он помедлил минуту, держа в руке палочку с ватным тампоном, коричневым от йода (собака, охлажденная до двадцати семи градусов, уже спала в ванне со льдом), прислушался к своим ощущениям. — Действительно, сердце болит! Самая настоящая физическая боль. Но это боль от сознания собственной слабости. Слабости ли? Простительно слабому: он не может, зато грех тому, кто попусту растрачивает свои силы!»

— Что такое гипотермия? — спросила Варя.

— Гипотермия? — Иван Иванович отложил в сторону новый труд иностранного автора о сердечных операциях и взглянул на жену — не собирается ли снова огорошить его каким-нибудь изречением Медведева?

Она стояла в сине-полосатом сатиновом халатике с подвернутыми рукавами и в светлом фартуке — только что выкупала, накормила и уложила Мишутку, — стояла рядом такая родная, но в глазах ее он прочел уже знакомую настороженность.

— Тебя это заинтересовало?

— Еще бы: столько разговоров вокруг. Наши студенты спрашивают меня.

Он быстро встал, взял с этажерки небольшую книгу, над заглавием которой было вытиснено: «А. В. Гриднев. И. И. Аржанов».

— Сначала почитай о лечении сердца, хоть полистай, посмотри.

— Я не полистаю, а прочту. — Варя, точно не заметив упрека, взяла книгу маленькими, уверенно-цепкими руками, взглянула на заголовок: «Врожденные пороки сердца». — Раз ты поставил перед собой новую задачу, я должна иметь о ней полное представление. Сдам последний экзамен и тогда засяду. Может быть, когда я овладею специальностью глазного врача, у меня тоже возникнут попутные проблемы? Но это все равно будет связано с глазом. Мне сейчас самым главным представляется зрение человека. Нет, не только сейчас, — с живостью добавила Варя и, забывшись, прижала к груди, словно ребенка, полученную книгу. — Я еще в детстве насмотрелась в улусе на слепых людей… Какое это несчастье! Ты ведь знаешь, сколько больных трахомой было в Якутии.

— Да-да-да. Любое дело, за которое берешься, должно представляться самым важным, — сказал Иван Иванович, подумав: «Это хорошо, что она так сосредоточена на своем. Хотя… вот уже и забыла о гипотермии».

— Но у меня ведь действительно важное дело.

— Конечно. А как тебе понравилось место будущей работы?

— Очень. Этот челюстно-лицевой госпиталь обслуживает не только бывших фронтовиков, там много и гражданских…

— Понятно… Постой, постой. Как ты сказала: челюстно-лицевой госпиталь?

Доктор нахмурил брови, припоминая: «Да, Решетов говорил: Лариса Петровна работает там… Значит, встретятся! Ну и пусть. Варе есть чему поучиться у Ларисы».

— О чем ты задумался? — Варя с недоумением поглядела на него. — Я тебя уже второй раз спрашиваю: знаешь ли ты этот госпиталь?

— Нет. Я там никогда не бывал. Понятия не имею.

— Что с тобой! Почему ты покраснел?

Теперь уж никак нельзя было сказать о Ларисе, и впервые Иван Иванович покривил душой:

— Обязательно выдумает! Отчего бы мне покраснеть?

— Отчего, это тебе лучше знать. Теперь я тоже кое-что знаю о сердце. — Варя беззаботно засмеялась. — Совестно — человек краснеет. Волнуется, радуется или сердится — тоже краснеет: кровь приливает к мозгу, дыхание углубляется. А испуг или горе сжимают сердечную мышцу. Получается спазм головных сосудов, и, хотя сердце сильно бьется, лицо бледнеет. Правда?

— Почти…

— Значит, народ правильно избрал сердце символом всех душевных переживаний? «Сердце ноет», «сердце-вещун», «сердце болит».

— Оно действительно может болеть, — вдруг вспылив, сказал Иван Иванович. — Это не просто мотор, механически перегоняющий несколько тонн крови за сутки. Конечно, человек любит, страдает и ненавидит не сердцем — все это представления, созданные его мозгом. Но каждый сигнал, воспринятый корой мозга, отдается в сердце. И смеяться тут не над чем.

— Я не смеюсь. Я только спросила, отчего ты покраснел. Ты ответил сердито. У меня сложился «научно обоснованный» вывод: я чем-то задела тебя, и ты покраснел. Нет повода для смеха, но и сердиться незачем!

«Повода для смеха действительно не было», — с такой мыслью Иван Иванович вышел из машины у подъезда лаборатории Академии наук на другой день. Закрыв за собою тяжелую дверь, он сразу как бы отрезал все раздражавшие его помехи жизни. Они остались вне стен этого здания. Сколько людей работает здесь! Сколько проблем, поставленных, но еще не разрешенных! Повседневная борьба за факты. Ученый не может строить свои идеи на домыслах.

На стене в вестибюле большой портрет. Глубоко посаженные, острые глаза строго смотрят из-за очков на хирурга Аржанова. Кто в стране не знает эту характерную голову с серебром белоснежных волос на висках? Громадный лоб изборожден волнистыми морщинами, твердо сжаты губы в пышной белизне усов, слитых с пышным окладом короткой бороды. Энергично вскинута жилистая рука. Физиолог Павлов. Он не жалел времени и труда, иногда по крохам собирал научные факты для своих великих открытий, связывая лабораторный эксперимент с клинической практикой. Работая в области физиологии пищеварения, условных рефлексов, охранительного торможения сном деятельности коры больших полушарий мозга, он сумел открыть существование специальных нервов сердца. Многообразие исследований Павлова было объединено стройной идеей физиологического исследования не отдельных органов, а всего организма. Да-да-да! Он, конечно, не разбрасывался: его большая жизнь была целиком посвящена одной научной идее.

«Земной поклон тебе, Иван Петрович! Хочу применить разработанное тобой охранительное торможение сном. Пожелай мне успеха!» — обратился мысленно хирург к своему знаменитому тезке. Он и сам страстно желал добиться успеха. Трудности на пути лишь разжигали в нем стремление вперед. Однако тяжело было у него на душе: не цветами покрыт путь хирурга. Правда, во время и после операции у него умирало меньше больных, чем в других клиниках; в этой области работали считанные единицы хирургов. И все-таки смертность была высока.

«Но лишь четверть века назад при операциях по поводу острого аппендицита умирало около половины больных, — подсказала ему услужливая память, — а теперь в нашей стране, включая глухие уголки, смертность от него равняется трем десятым процента».