— Если уж собралась, сходи в нашу церкву. — Мать порылась в сундучке, потом в кубышке. — Вот две копейки, поставь свечку богородице. А в ту субботу пойдем к соборной. Сегодня мне невмоготу, чтой-то совсем расклеилась.

«Да нельзя ждать до той субботы!» — хотела крикнуть Фрося, но только губы закусила и отвернулась, чтобы скрыть свое огорчение.

Тихо вышла во дворик. Постояла в смятении возле грядок, сжимая в кулаке платок, обшитый дешевыми кружавчиками, с завернутыми в уголке двумя копейками. Как раз ударил колокол соборной колокольни, стали мерно вторить ему другие по всему Оренбургу, и Фросе вдруг показалось, что можно запросто пойти в город одной. Быстро-быстро пройти по пустырю мимо карьеров кирпичных заводов, мимо скотобойни и вокзала к центру, прямо на сияющий среди садов бело-розовый минарет Караван-Сарая, одетый доверху светлыми изразцами. А там до собора рукой подать.

«К нам! К нам!» звал Фросю средний, но все равно выделявшийся среди множества других, соборный колокол, а она стояла недвижно, оцепенев в непонятной растерянности.

Звонили и в нахаловской деревянной церквушке, где за стеной помещалась начальная школа, в которую две зимы бегала Фрося. Жалко дребезжал вблизи знакомый колокол, и Фрося, покорно опустив голову, пошла на его зов. Какая серенькая, убогая, под стать всей Нахаловке, эта заводская церквушка, — просто амбарчик рубленый. Даже сравнить нельзя со строгой, словно из исполинских кубов сложенной церковью Петра и Павла, сияющий купол которой и золотой шпиль колокольни манят богомольцев Гостинодворского района. А собор…

— Точь-в-точь куличи с нарядными маковками на большом подносе, — сказала как-то Вирка Сивожелезова.

«Может, и правда похоже», — подумала Фрося, мысленно находясь там, возле Нестора.

Нахаловская церковка была полна народу, и так же, как в соборе, строго смотрели на людей со стен разные святые.

«Отчего они только строжатся над нами? Почему никогда не улыбаются? Чем недовольны: все им кланяются, целуют руки, зовут на помощь в беде… Если вы правда добрые, сделайте так, чтобы Нестор пришел сюда! — попросила Фрося. — Подскажите ему, где я…»

Мысли ее путались, в ушах звенело от духоты и кадильного чада, голубоватой дымкой висевшего над тесно сбившейся толпой. Тихонько пробравшись вперед, она поставила зажженную свечу в свободное гнездышко паникадила, стоявшего перед иконой на высокой подставке, и, пятясь обратно, лаская взглядом тонконосое, большеглазое лицо богоматери, прошептала страстно:

— Матушка, помоги! Приведи Нестора ко мне. Отдай его мне в мужья. Ведь я больше ничего хорошего не смогу — только любить и беречь его.

Стоявшая рядом старуха с нервным, злым лицом, похожая на монашку в своей черной кашемировой шали, осуждающе покачала головой, но смолчала, вдруг смягченная ребячески невинным выражением лица девушки и слезами, копившимися в ее широко открытых, чудных глазах, вздохнула, размашисто вынося костлявую руку, истово закрестилась, сгибая в поклонах молодо послушную спину.

Нестор не пришел в Нахаловку ни в тот вечер, ни в следующий. Он будто решил наказать Фросю за нарушенное ею обещание. И через неделю в соборе не увидела она его, сколько ни оглядывалась, как ни вертелась, вызвав строгое порицание соседок и матери…

Май нагрянул жаркий, сверкающий, заполнивший пышной пеной цветения сады богатых казаков и поймы рек. Особенно буйствовал терн, местами совсем загородив колючими белыми зарослями доступ к берегам. Желтым кружевом накинулись кусты колючей чилиги, розовыми цветами покрылся дикий персик-бобовник и лишь семик-жимолозник крепился, набирая восковые почки, чтобы к троице — духову дню сразу одеться в белоснежный наряд. Тогда побегут девки и ребятишки в пойменные леса, чтобы принести охапки жимолозника украсить красные углы в избах и ворота.

Только Фросе сейчас не до цветов, не до весны. Похудела, краски сбежали с лица, но будто еще красивее, желаннее стала, еще ярче заблестели горячие глаза. По улице пройти не могла без того, чтобы не увязались ухажеры. И наконец, сам епископ Мефодий во время проповеди обратил внимание на необыкновенное лицо юной богомолки.

Слушая его, вздыхали мужчины, не стыдясь вытирали слезы женщины. О родине-матери говорил епископ, о гибели, грозящей ей от безвластия при многовластии, об оскудении веры Христовой в час тяжелых испытаний. Скрадывая дыхание, слушали страстную речь убежденного и опытного проповедника сотни людей. Гибкий мощный голос его проникал в сердце, грозил бедою.

— Только верою Христовой укрепимся, братья и сестры, что твердыней своей спасала наших предков от набегов половецких, как щитом укрывала под игом татарским трехсотлетним, избавила от польских захватчиков в смутные времена, вдохнула силу разящую в годину французского нашествия. Ею единой силен перед врагом и чист перед богом великий русский народ. Крест господень, аки меч, бриллиантами звезд усыпанный, сияет ныне в руке архангела во мраке, объявшем родную землю. И слышен глас, скликающий под воинские хоругви его, внушающий народу русскому твердо стоять на рубежах отечества. Да не ослабеет карающая десница его до дня великой победы, когда приумножится слава оружия нашего и воссияет Россия вкупе и влюбе с союзниками на поле брани. Памятуя о святой церкви нашей, о благе родины, отриньте прельстительные слова подкупленных Вильгельмом богохульников-большевиков, что внедряются в ряды православного воинства и в тылу среди верующих сеют смуту и раздор.

В этом месте своей патетической речи и обратил внимание отец Мефодий на вспыхнувшее не то испугом, не то гневом лицо молоденькой девушки, ярко выделившееся из множества расплывчато колебавшихся перед ним женских лиц.

Всего несколько секунд он помедлил в молчании, но так необычна была заминка, так явно оробела девушка, поймав на себе его исступленно сверкавший взгляд, что Алексий, верный служка архиерейского дома, стоявший на страже у амвона, успел мгновенно подметить и по-своему оценить положение.

— Соборному хору пополнение требуется, — сказал он после вечерни, загородив девушке дорогу к выходу возле прилавка церковного старосты, где продавали восковые свечи, образки и крестики.

— Да я не смогу. — Густо покраснев, Фрося обернулась к матери, завязывавшей в уголок платка новый нательный крестик для Пашки, утерявшего свой вместе с гайтаном. — Ведь правда, маманя, не пела я никогда в церкви?

— Дар божий бывает до времени скрыт в человеке. Голос твой в обиходе ласкает слух. Подойди для испытания завтра после заутрени к регенту хора… Природный алмаз огранки требует, чтобы засиять всеми цветами радуги, — явно заимствуя цветистость речи епископа, говорил Алексий, а сам тем временем оценивал нежный овал девичьего лица, отметил прямизну точеного носа и тяжесть опущенных ресниц. Шейка высокая, и маленькие два голубеночка шевелились от дыхания под простенькой кисеей платья, отчего так и хотелось накрыть их ладонями (прости, господи, прегрешение!). И руки у нее округленные, с гибкими еще пальцами. Станом тонка, а плечи гордые, сильные…

— Нету у нее никакого дара, батюшка, — заявила Наследиха, заметив далеко не отцовские взгляды ухажера в поповской рясе. — Поищите лучше в пансионе благородном, там пограмотней, побойчей.

— Что ж ты ему не присоветовала еще в Москву съездить? — грустно спросила Фрося, озираясь на паперти, где осаждали выходивших богомольцев попрошайки да нищие.

Кавалеры, ожидавшие барышень, теснились на развилках дорожек, по которым рассыпалась валившая из церкви нарядная толпа, но все они были чужие, незнакомые, ненужные. Нестор, значит, не пришел, и Фрося, не выдержав, вздохнула с таким разочарованием, что Наследиха, уже настороженная, сразу заметила ее огорчение.

— Уж ты не свиданье ли назначила? — без обиняков спросила она, заглядывая искоса в лицо дочери. — Ежели и впрямь офицер — убить тебя мало. То-то я и гляжу: к вечерне — в колокол, всю работу — об угол. И думать не смей! Видно, ты, девка, совсем ума решилась… В храме божьем вертишься, как сорока на колу. Людей вводишь в искушение: не зря тебя батюшка-то приметил…