«Фрося-то ничего ведь мне не сказала. Я-то нужен ли ей? Вдруг она уже просватана…»

Глядя на прочно, по-хозяйски устроенный двор, Нестор вспомнил рассказы о женитьбе папани. Как загнанный заяц, метался по этому двору, спасаясь от побоев отца и старшего брата, семнадцатилетний Григорий Шеломинцев, не хотевший ехать к венцу. Так и венчался весь в синяках, со слезами на глазах. А сейчас вон как шумит, охрипший с похмелья, того и гляди, вытолкает татар взашей. Но те не из робких и свое возьмут.

Вот уже работники стали выносить на помост перед амбаром и клетью тюки грязной овечьей шерсти и гремящие на морозе, широко распластанные бычьи, бараньи, козьи шкуры.

Мать, черноглазая, нос кнопочкой, проплыла из кухни в дом с жаровней в руках, и чем-то вкусным пахнуло на Нестора. Дородностью Домну Лукьяновну бог не обидел, но она легко носила свое плотное, большое тело. Нестор вспомнил, что злые языки поговаривали, будто отец, который был моложе жены лет на семь, гулял от нее раньше и крепко ее поколачивал. Однако она судьбой была довольна, сора из избы не выносила, запретив и детям рассказывать о семейных вспышках. Только с невесткой Аглаидой ужиться не могла, и Михаил еще до ухода на фронт поселился с женой и двумя малышами на степном хуторе. Там они и жили до сих пор, приезжая в станицу только в банные дни. Баня, топившаяся по-белому, тоже стояла в переднем дворе, окруженная башнями кизяков, поленницами дров и хвороста. Младшая сестра Харитина выносила из ее дверей колодки с узлами отжатого белья, исходившего паром на морозе, проворно ставила их на сани, пока работница Айша — здоровенная, как солдат, киргизка, в туго подпоясанном бешмете — заводила в оглобли смирного мерина. Закончив нелегкое свое дело, Харитина подлетела к Нестору, все так же в задумчивой нерешительности ходившему по двору.

— Уже собрался, братец? — спросила она, любуясь его молодецки-воинским видом. — А мне маманя такой урок задала, что я и поговорить с тобой толком не успела. Смотри, каку гору мы с Айшой накрутили, будто век не стирались. Да и то баушка все строжится: половики побей вальком, сполосни да опять поколоти. Больно-то мне нужно зазря силу у проруби мотать!

Нестор, еще не выведенный из глубокого раздумья этим щебетаньем, с удовольствием смотрел на вертлявую курносенькую сестренку, но слова ее отскакивали от него, как горох от стенки.

— Ты бы не больно спешил. Не уйдет твой Оренбург! Мы через часик-другой управимся на речке, тогда я тебе такое расскажу!.. — скороговоркой сыпала Харитина.

В коричневых глазах ее так и прыгали чертенята, пухлые губы готовно складывались в улыбку, хотя в присутствии родителей она казалась тихоней. Она была без рукавичек, влажные после банной парной духоты светлые волосы, завиваясь колечками, налезали на байковый платок, из-под длинной стеганой юбки блестели на валенках новые галоши — подарок Нестора. Словом, прачка хоть куда!

«Оставлю им свою женку, они и ее запрягут в эту чертову бричку!» — мелькнуло у Нестора.

Вот Харитина — прямо из бани, накинув на нижнюю рубашку юбку, побежит потная к проруби на старице Илека и будет под морозным ветром полоскать белье в ледяной воде.

«Наши-то привычные, а Фросе каково будет?» — точно о вполне реальном деле продолжал раздумывать молодой казак.

— Ты вроде чумовой сегодня? — заметила Харитина и сразу забеспокоилась. — Или случилось что? О чем ты закручинился?

— Насчет женитьбы соображаю… — бухнул Нестор.

Харитина от неожиданности присела:

— Уже разговаривал с батей?

— А ты откуда знаешь, что я собираюсь потолковать с ним?

— На вот! Разговоров тут было-о, ровно на станичном круге!

— О чем… разговоры?

— Да о женитьбе…

— Чьей женитьбе-то? — всполошился Нестор, очнувшись от своих мечтаний.

— Знамо, не Антошкиной. О тебе прикидывают, решают. Неонилу Одноглазову батя в невестки прочит.

— Пусть он ее за себя возьмет!

— Ой, как можно! — Харитина пугливо оглянулась на поднавес у амбара и клети, где росла да росла груда мерзлых кож и гора грязно-серой и черной шерсти. — Услышит, он тебе задаст!

— Ничего он мне не задаст! Не те времена. Самому-то не больно поглянулось, когда его палками под венец загоняли.

Забыв про обед, не простясь с родителями, Нестор прошел во внутренние дворы — базы, отгороженные один от другого плотными плетнями. В крытых базках сразу за баней гомонила птица. Особенно надрывались, кричали гуси и утки, тосковавшие по раздолью озера Баклуши, куда их не пускали с тех пор, как мороз сковал его водное зеркало, соединив и забереги речушки, меж которых, шевеля, точно щука темной хребтиной, долго двигалась в овраге тугая струя беренксайских родников. Так и рвались к прорубям, горластые, не боясь унырнуть под лед. Рядом за плетешком хрюкали свиньи, дальше густым паром исходили коровьи и воловьи базы.

Сквозь устоявшийся кисловато-теплый запах навоза пробивался тонкий, но сильный аромат лугового сена, наваленного на крышах базов, напомнивший Нестору о веселом раздолье летнего сенокоса. Но это мимолетное воспоминание лишь усилило горечь обиды, вызванной грубым прикосновением близких людей к впервые возникшей мечте о счастье, еще не совсем осознанной, но уже дорогой, — и оттого сжалось сердце, защипало, заело глаза. Однако Нестор только крякнул, словно ударил клинком по лозе, и рванул ворота конского база, где стоял его Белоног.

Привязанный к яслям конь по шагам сразу узнал хозяина и, оборачивая, насколько можно, голову, потянулся к нему, приседая на пружинистых точеных ногах, колыша длинным, пышо расчесанным хвостом.

Закинув поводья, Нестор обнял его крутую шею, прижался к ней лицом и сказал, жалуясь и осуждая: — До каких пор так будет? Столько добра нажили, а для души нет ничего — одна жадность неукротимая.

В Оренбурге во всех церквах благовестили к вечерне. Однообразный звон одиноких колоколов плыл над затейливыми особняками богачей, добротно сложенными казенными зданиями и уютными домиками мещан, щедро украшенными кружевом деревянной резьбы. Звонили и в Форштадте с его по-военному строгими, прямыми кварталами, и на убогих рабочих окраинах.

После закрытых на болты оконных ставен в дремотных предместьях весь центр города показался Нестору сплошным сияющим торжищем. Ярко струили желтый свет на утоптанные, заснеженные улицы витрины бесчисленных магазинов и лавок. Скрипел снег под ногами прохожих и полозьями саней. Расфуфыренные барышни выходили с пакетами из зеркальных дверей, кокетливые, в пышных горжетах и отороченных мехом ботиках, выглядывавших из-под длинных платьев, семенили к своим выездам. Заманчиво светились огромные окна «электротеатров» и кафе, где чинно сидела за столиками «чистая публика», и тронутые морозными узорами стекла ресторана, откуда цыганский хор вдруг выбросил бесшабашно-разгульный напев, прозвучавший как вызов мерному церковному благовесту. Рвали струны гитар бешеные пальцы гитаристов, мелким бесом рассыпался, звенел бубен, сливаясь с гомоном хора, подхватившего песню.

Старушки, ковылявшие к вечерне в Петропавловскую церковь, суетливо взметывая руками из-под шалей, открещивались:

— Свят! Свят! Да воскреснет бог!

— Во время великого поста и то дерут горло, проклятые!

— Не туда крестишься, мамаша! — озоруя, крикнул выскочивший налегке бледноликий подросток в кожаном фартуке, перебегая улицу с целой связкой воблы и пивным жбаном. — Там заведение господина Трошина.

— Ах, паскудный мальчишка! Уши оторву… — грозил еле стоявший на ногах захудалый обыватель, похоже, чиновник, уволенный от должности. — Уши паршивцу желторотому…

— Ладно уж… Проходи, проходи, господин хороший, — говорил солидный дворник, отводя пьянчужку от своих ворот: не ровен час, забьется в хозяйский двор, а мороз… потом греха с полицией не оберешься. — Уши огольцу пусть мастер да подмастерье правят, коли отец с матерью до ума его не довели.

«Кто во что горазд!» — подумал Нестор.

Разминулся с казачьим дозором, рысившим на резвых лошадях, и тоже посмотрел на окна трошинского «заведения». Вход к женщинам не с главной, Николаевской, улицы, а с соседней, где всю ночь над крыльцом горит красный фонарь.