В огромном здании центрального отеля осталось еще много магазинов. Рядом вывеска «Магазин ламп», и тут же, на другой двери скромный плакат «Министерство колоний».

Должно быть, министрам приходится производить немалую работу, по крайней мере бойскауты то и дело подъезжают и уезжают на велосипедах.

Побродив по Сент-Андресу и присмотревшись к разным пестрым сценам его своеобразной жизни, я решаюсь наконец приступить к делу. Кроме желания. получить общее впечатление от этого уголка, мне надо еще продлить мою маленькую анкету о Бельгии, доведя ее до сравнительно малодоступных «высот». Мне хотелось переговорить с кем-нибудь из официальных представителей страны.

Я захожу в «Villa Hollandaise», где помещается министерство иностранных дел. Даю элегантному чиновнику, который меня встречает, мою карточку. Через минуту он возвращается и говорит мне: «Не будете ли вы любезны зайти к нам через полчаса? Господин министр с удовольствием вас примет».

Превосходно. Через полчаса я уже в кабинете мосье Давиньона, главы бельгийской дипломатии.

Министр, очень приятный старик, усаживает меня в кресло и немедленно обращается ко мне с отеческим наставлением:

— Видите ли, уж девять лет, как я министр. Это большой срок для министра. Мой предшественник барон де Фогюи был министром десять лет. Но ни он, ни я никогда не давали интервью ни одному журналисту.

Я хочу сказать, что я вовсе не надеюсь на интервью, но министр делает успокоительный жест, словно предупреждая с моей стороны взрыв протестов.

— Постойте, постойте, если я отказываю вам, то вместе с тем я хочу для вас кое-что сделать. Министры иностранных дел в Бельгии связаны традицией. Но вы можете обратиться к моему уважаемому коллеге министру юстиции и вице-президенту кабинета мосье Картон де Виару³⁶. Он не связан никакой традицией и, вероятно, сможет вам быть полезен. Я специально попрошу его об этом. Да и что вы можете узнать о дипломатии Бельгии? Тут все очевидно. Ничего нового мы никому сказать не можем. А мосье Картон де Виар был инициатором комиссии, составленной из судебных лиц, которые с большой тщательностью расследовали многие стороны жизни Бельгии во время оккупации. Я думаю, что это больше заинтересует ваших читателей.

Мне остается только поблагодарить бельгийского дипломата, сумевшего таким образом соединить полную сдержанность с очаровательной любезностью.

Но уже поздно, и я решаюсь зайти к другому министру утром на другой день. Рассчитываю, что к тому времени мосье Давиньон сможет уже поговорить с ним обо мне, как он это обещал.

Когда я иду в густеющих сумерках по одной из верхних террас, море рисуется уже мне иным. Оно соединено с небом расплывающейся багровой полосой, а выше, в сероватом куполе, плывет красный месяц. Он напоминает мне «Красный полумесяц» турок, и военные мысли как-то странно вторгаются в зачарованную тишину рано утихнувшего городка и всего этого необъятного простора.

Между тем быстро начинает мелькать через все небо мечеобразный луч прожектора.

Как многочисленные миноноски, которые я видел днем, черной сыпью усеяли море и стерегут изгнанную Бельгию с моря, так, очевидно, в каком-то пункте на верху холма бодрствуют люди, оберегая ее со стороны неба.

И на следующий день погода была такая же сверкающая. Я с новым удовольствием обошел Сент-Андрес. Затем я направился в министерство юстиции, довольно привольно поместившееся в части верхнего этажа огромного центрального строения Дюфайеля. Существенное из разговора с министром Картон де Виаром я в свое время вам телеграфировал и возвращаться к этому не буду: небезынтересна мысль министра, что вина за жестокости лежит не на немецком характере, который в последнее время принято отождествлять со всяческой скверной, а на системе, продиктованной всеми условиями нападения. В пятом из посланных мною докладов специальной комиссии министра юстиции прямо указан ряд случаев возвращения солдатами награбленных вещей с извинением: мы-де не воры, нам так приказывают.

Министр любезно обещал по выходе шестого доклада выслать его мне. Он настаивал на том, что материалы этого большого доклада будут крайне интересны.

Неожиданно, однако, я имел в Сент-Андресе еще один разговор, умолчать о котором я считаю невозможным, ибо он несомненно представляет интерес с разных точек зрения, хотя он отнюдь не входил в мой план при поездке моей сюда.

Дело в том, что моя хорошая знакомая госпожа Ш., принимавшая деятельное участие в комитете взаимопомощи, устроенном русскими в Брюсселе и функционирующим как до, так и после оккупации, просила меня зайти к русскому консулу господину Гуку, переехавшему вместе с бельгийским правительством в Сент-Андрес, и передать ему, что, уезжая из Брюсселя в середине октября, она оставила русских в горькой нужде, ибо испанское посольство, которому они были поручены, отказалось выдавать пособия, ссылаясь на то, что русское консульство давно не высылает ему денег.

Я, разумеется, обещал исполнить эту просьбу.

Чтобы узнать адрес консула, я зашел в русское посольство, помещающееся в «Hôtel des Régates». Консул оказался там, и я попросил передать ему мою карточку. Меня пригласили войти.

В кабинете оказалось два — три лица. Пожилой джентльмен обратился ко мне с вопросом, что мне угодно.

Едва я назвал госпожу Ш., как он просиял:

— А, знаем, это поистине удивительно энергичная женщина! Она премного помогла нам в устройстве поддержки русской колонии в Брюсселе. Я — посол, расскажите, в чем дело.

Я передал жалобы.

— Удивляюсь, — сказал он, — мы послали 20 тысяч франков с совершенно верным человеком. Мы все время делали и делаем, что можем, для русских, оказавшихся в нужде, для всех, без различия убеждений, вероисповедания, правового положения. Мы отослали на родину целую массу народа. Целые сотни. Но не обошлось и без трений. Когда уже ясно было, что немцы придут, мы назначили последний срок для отъезда, безвозмездно для неимущих, конечно. Вдруг некоторые заявляют: не хотим в Россию. Как же так? Так, не хотим. Что же я с вами буду делать? Тогда придется отречься от вас и передать вас военной власти.

— Но, может быть, — сказал я, — они отказывались ехать, потому что не имели права свободного возвращения в Россию, не знали, как встретит их родина?

— Может быть. Мы, конечно, не были уполномочены давать им какие бы то ни было гарантии. Но что делать? Все-таки надо сказать, что мы и теперь помогаем. Только это стало затруднительным. Сообщений с Бельгией у нас нет почти никаких. Нас спрашивают о потерянных родственниках, например. А что мы можем знать? Мы публикуем в газетах, справляемся через испанцев, голландцев. Все в большинстве случаев тщетно. Ну, а как русские во Франции, в Париже?

Я коротко рассказал.

— Теперь сообщение с Россией наладилось. Хотя мы долгое время были здесь без газет. Поскольку можно судить издалека, в России наблюдается известное сближение самых различных элементов. А в Бельгии в этом отношении происходят вещи прямо изумительные. Нигде отношения представителей отдельных партий не были так отравлены взаимной враждой, а теперь все работают дружно и личные отношения установились прекрасные. Вот вам характерный анекдот. Военный министр уведомил меня, что знаменитый Вандервельде³⁷ хочет отправить телеграмму русским социалистам Государственной думы³⁸. Телеграмму, которая могла бы быть полезной для нынче общего всем дела. Я решил просмотреть ее, чтобы облегчить ей прохождение сквозь цензуру. Но знакомиться официально с Вандервельде мне все же было неудобно. Однако в военном министерстве устроили так, что мы встретились. Все-таки нас друг другу не представили. Я сел вблизи его и закурил, а потом говорю: — Вас не стесняет папироса? Мы, русские, не можем не курить. — Вы русский? — Я — посол, князь Кудашев. — А! Очень приятно. А я — Вандервельде. Тут мы заговорили. Заговорили и о телеграмме. Тут же, сейчас и стали читать ее вместе. Оба мы близоруки, нагнулись над ней, а чиновник входит — изумился. А я и говорю: вот вам, представитель социализма. и русский посол работают вместе, как лучшие друзья! И какой оратор этот Вандервельде! Один ярый консерватор бельгиец говорил мне недавно: — Избегаю его слушать! — Почему? — спрашиваю. — А потому, что, когда он говорит, я не могу с ним не согласиться. Да, война принесла с собой мир внутри наций.