— Ну в кого он, я вас спрашиваю, уродился?

Увы, нет на свете справедливых отцов! Косте ничего не стоило бы сообщить своему разгневанному родителю, в кого он уродился. Дедушка Афанасий Иваныч не раз вспоминал, как он за те же преступления, совершенные, кстати говоря, в том же саду, нещадно порол своего ненаглядного сыночка Васю.

Но Костя понимал, что такие напоминания ни к чему хорошему не приведут, и поэтому во время экзекуции только сопел, прощенья не просил, не унижался, держал себя стойко и, насколько это было возможно в его прискорбном положении, даже независимо…

— Ничего не скажешь, — усмехнулся Кутовой, продолжая усердно следить за водой и воздухом, — гордый парнишка. Вырастет — человеком будет.

Обычно после этого он начинал думать о том, что будет с Костей, если он, Василий Кутовой, погибнет на войне. Деда Афанасия Иваныча немцы расстреляли вместе с двумя сыновьями штейгера Пискарева за то, что они сообща подорвали копер на родной шахте. Бабка не то с горя, не то с голоду умерла. Ему об этом сообщил письмом с Южного фронта младший брат Сережа — капитан-танкист. А тому рассказал пришедший из-за линии фронта знакомый шахтер-партизан. Он же рассказал, что Настя с Костей куда-то уехали, эвакуировались, а куда именно — никто толком не знал. Кто говорил — на Кубань, а кто — в Сибирь. А может быть, на Волгу. Как они туда добрались, в эти незнакомые края? Да и добрались ли они вообще? Без денег, без провизии, без родных, как птицы небесные… А может быть, их эшелон фрицы разбомбили? Вполне свободно может статься. А если Настя с Костей и благополучно доехали, то как они проживут до конца войны — одинокая женщина с мальчишкой, у которого в голове ветер гуляет, и как они потом доберутся назад, на родину, в Донбасс, и кто их там встретит, и как они там устроятся — вдова с сироткой?

Каждый раз, когда Кутового начинали одолевать эти грустные мысли, он утешал себя: «Ничего! Добрые люди не оставят семью погибшего моряка. Да и сама Настя очень даже неглупая женщина. Ничего! Не пропадут. Вырастет Костя хорошим человеком. Воюй, Василий, спокойно!».

Так он сказал себе и вчера, когда они еще лежали на той сопочке и считали, что доживают последний час жизни.

Но сейчас, когда ему с товарищами удалось из-под самого носа фрицев уйти в открытое море, и особенно после того, как они — шуточки сказать! — потопили фашистский торпедный катер, Кутовой был уже твердо убежден, что вернется с войны живым и здоровым. «Ого! — думал он, улыбаясь своим мыслям. — Все образуется… А Костю будем учить на морского командира».

Только что пришедшая ему в голову прекрасная идея готовить Костю в морские командиры так понравилась Кутовому и повлекла за собой столько других мыслей, что он не заметил, как Аклеев, отодрав половину крыши лимузина, внезапно прекратил работу и пришел к нему на корму.

— Кутовой! — тихо промолвил Аклеев, и Кутовой даже вздрогнул от неожиданности. — Ты ничего не заметил?

— А что? — встрепенулся виновато Кутовой. — Самолетов вроде не видать… И ничего такого другого тоже…

— Тебе не кажется, — еще тише промолвил Аклеев, покосившись на впавшего в полузабытье Степана Вернивечера, — тебе не кажется, что нас несет к берегу?

Собственно говоря, ничего удивительного не случилось. С чего было ожидать, что ветер будет обязательно мористый? Мог быть мористый, а мог быть и тот, который сейчас с мягкой настойчивостью палача, которому некуда спешить, подталкивал лимузин все ближе и ближе к немцам, к гибели.

До берега было еще далеко. Он виднелся, вернее угадывался, на самом горизонте тонким рыжеватым волнистым краешком очень яркого голубого неба.

— Если ветер не усилится, — промолвил Аклеев, проделав в уме какие-то вычисления, — то как раз к закату нас и прибьет к берегу. У тебя все диски набиты?

— Все, — ответил Кутовой, — и обе ленты тоже. Значит, снова воевать на берегу?

— Если нас раньше не потопят, — уточнил обстановку Аклеев, — что, впрочем, вряд ли…

Дело в том, что вчера, уходя от минометного обстрела, Вернивечер, к великому неудовольствию Аклеева, увел лимузин к северо-западу от путей, которыми уходили на Новороссийск наши корабли с эвакуированными войсками. Сейчас ветер гнал лимузин прямо к берегу, то есть к тем местам, где немцы обосновались давно, еще в самом начале осады Севастополя. А фронт, если так еще можно было называть клочок перепаханной бомбами и снарядами рыжей земли, был сейчас у самой тридцать пятой батареи. Там немцы и подкарауливали с воздуха, с берега и на воде наши уходившие корабли. Здесь же, очевидно, было совсем. тихо, тыл.

Все эти соображения Аклеев выложил перед Кутовым. Выходило, по его словам, что фрицев на этом берегу может и вовсе не оказаться. В крайнем случае, придется столкнуться с какими-нибудь тыловиками, и если удастся справиться с ними без особого шума, можно будет потом попробовать пробиться в горы, к партизанам.

— Через весь Крым? — усомнился Кутовой.

— Почему же через весь? — возразил Аклеев. — Но, конечно, придется пробиться к Байдарским воротам.

— Не выдержит этого Вернивечер, — сказал Кутовой. — Ослабел, совсем сонный стал. Чересчур много потерял крови.

— Не выдержит — на себе потащим.

— И я так думаю, — согласился Кутовой и, помолчав, добавил: — А если нам, скажем, весла сделать, а? И на веслах пойти против ветра? Из этих палок, — он указал на бортовые поручни, — очень великолепные весла могут получиться.

— Ну это, положим, не палки называются, а леера.

— Ну из лееров.

— А грести кто будет?

— Мы с тобой и будем. На пару. Ты не сомневайся. Я грести умею.

— А на сколько нас хватит двоих? — сказал Аклеев. — Кабельтовых на два от силы. Второй день не евши.

— Значит, к берегу?

— Выходит, так… По крайней мере, воды напьемся… И фрицев нащелкаем…

— И це вирно, — согласился Кутовой, а про себя подумал, что вряд ли Настя сама догадается определить Костю в морское училище. — Значит, зря крышу отдирал? Не получился из нее парус?

— Может, и не зря, — спокойно отозвался Аклеев. — Только маневры против ветра у меня с ним не получатся. Мой парус только для попутного ветра.

— Хорошо, — сказал Кутовой, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Прохладно!

Они присели на трапчике и обсудили план действий на берегу. Решено было, что Аклеев с ручным пулеметом сойдет разведать обстановку, а Кутовой пока останется на лимузине у «максима». О Вернивечере, собственно, почти и не было разговора. Вернивечер из строя выбыл окончательно. Если он все же будет настаивать на своем участии в бою, условились сказать, чтобы подождал, пока кого-нибудь из них убьет или тяжело ранит. Тогда, мол, Вернивечер и займет за пулеметом место выбывшего из строя.

Кроме того, решили пулеметы убрать в каюту и самим уходить туда же при появлении самолетов и плавсредств врага, чтобы лимузин производил впечатление разбитого и брошенного своим экипажем. Наполовину сорванная крыша должна была усугублять это впечатление.

Договорились — и сразу стало нечего делать. Надо было бы, правда, скатить водой палубу, чтобы смыть кровь, но решили с этим повременить, чтобы не тревожить уснувшего Вернивечера.

Так и остались они оба сидеть на корме, молчаливые, хмурые, погруженные в свои невеселые думы. Ветер дул нехотя, берег приближался медленно, почти незаметно, и солнце совершало свой путь по небосводу неторопливо, словно вахтенный, которому еще далеко до смены.

Кругом широко раскинулся пейзаж, утомительно однообразный в своем великолепии. Ослепительно блестело чуть подернутое рябью море. Над головой висело пустое и знойное июльское небо. Не мелькали белым острым крылом чайки, не выскакивали из тяжелой синевы крутые спины дельфинов с покатыми треугольниками плавников. Чаек распугала канонада, дельфинов разогнали снаряды, мины, бомбы. Только на самом горизонте чуть видно набухало сероватое облачко.