— Мавра-то обрадовалась, как я объявил, что ты приехал. Наврал, говорит, шофер, а сама, вижу, радуется. Ждали мы очень тебя. Да где, думали, теперь приехать! А ты — вот он! — сказал. Илья любовно.

— Как мама поживает? — спросил Матвей.

— Здорова, ей что?

— А твое-то здоровье?

— Дать боли волю — плохо. А пока на ногах — то подступит, то и отпустит.

— Лекарства я тебе привез.

— Вот спасибо… А Мавра уж очень обрадовалась. Угадал, говорит, Матвей, когда приехать: корову как раз вчера пригнали.

— Купили? — живо спросил Матвей.

— Вчерашний день Лидия из Черни пригнала. Нынче уж в стадо пошла.

— Из Черни? Что ж так далеко?

— В тамошнем районе цена посхоже оказалась. Я брата Степана письмом спрашивал, какие у них цены, а он и пишет — приезжай: обходчик, сосед Степанов по участку, в город переезжает, хозяйство свое ликвидировает. У него корова ярославка, первотелка. Я поехал. Заявился к обходчику, а ему в городе еще квартира не вышла, отложил продажу. Я думал — зря издержался на билет, знаешь сам, как ездить. Вернулся, а мне вдогонку Степан опять письмо: приезжай, квартира вышла обходчику, продает корову. Тьфу, думаю, черт, — дался я вам ездить взад-вперед! А корова хорошая, спина только вроде припадливая. Ну уж а мастью нарядная. Наша прежняя — куда!

— Сама черная, а ноги в белых чулках, — с восхищением и проворно сказал Антоша. — И голова, вся как есть, белая, а на глазах черные очки!

— Мавре как рассказал, — продолжал Илья, — так она не дает мне покою: отпиши да отпиши Степану — может, Лидия согласится пригнать. Ну, пошла ходить почта — туда, сюда. Согласилась Лидия пригнать. Подаришь, пишет, два поросеночка за хлопоты, пригоню. Да Степан, мол, тебе вольготу исхлопочет на железной дороге, чтобы доставили корову с порожняком задарма, до самого до Павлинова. У них это, у железных дорожников, вольготно — катай, куда хошь…

— Сколько дал-то? — спросил Матвей.

— Дорого дал. Две тыщи без сотни.

Матвей прикрыл горстью губы, потихоньку оттянул их, сказал:

— Переплатил вроде…

Илья ответил, помешкав и словно робковато:

— У нас к двум-то сотни две прибавишь. Да поди-ка поищи. Он опять немного помолчал, ожидая, не скажет ли чего Матвей.

Потом с пытливой и неуверенной улыбкой, слегка отворачивая в сторону лицо, спросил:

— Ты, чай, привез деньжонок, как обещал? Поддержать меня.

— Привез, сколько мог, — сказал Матвей.

Тогда улыбка отца из неуверенной сделалась доверчивее, но в голосе его появилось что-то просительное:

— Задолжал с покупкой этой, право, ей-богу. Отдать бы скорей, не подвести. Без скотины куда денешься?.. Пришлось занять.

Матвей сделал вид, что пропустил рассуждения отца мимо ушей.

Они уже вошли в перелесок.

Антоша держался справа от брата, неслышно перескакивая через наполненные водой выбоины босыми ногами, а отец шел по другую руку, так что гостю приходилась неразъезженная середина дороги, и он выступал широким, ровным шагом, точно хозяин. Он сам заметил, что отец, вроде Антоши, перескакивает через лужицы, и сказал:

— Что ж тебе, папаня, пристяжной прыгать? Иди на середину.

— Ничего, — бойко отозвался Илья, — мы народ нетяжелый, нам что пеньки, что кочки. А у тебя подошвы привыкли, поди, к асфальту.

Матвей увидел, как оба они повели глазами на его туфли, и взгляд отца напомнил ему Евдокима, а взгляд Антоши — Евдокимовых внучат.

— В Дегтярях Евдокима видел. Велел тебе кланяться, — сказал он.

Илья махнул рукой как на нестоящее дело.

— Не говорил тебе — в колхоз не собирается? — спросил он, посмеиваясь.

— Разве он не в колхозе?

— Какое! На весь сельсовет один такой остался — Евдоким. Как осень — записываться, как весна — раздумал.

— Да ведь он беден? — удивился Матвей.

— Мышей в избе не осталось. Ну, а все одно: упрется — не переломится. Карактер!

Илья приостановился, обдумывая — не молвить бы лишнего.

— Дал бы чемодан Антону, устал, чай, нести, — сказал он заботливо и вдруг решил кончить свою мысль так, как она пришла в голову: — Евдоким на детей рассчитывает — будет, мол, с сыновьями в покое жить. Да не всякий сын на старость печальник. Не больно детки ждут к себе…

Матвей только глянул вбок, поймал выжидательный, прицеленный на него глаз отца и громко спросил забежавшего вперед братишку:

— Как пойдем, Антоша?

— Сейчас за мной по стежке, прямо на новый выгон, — показал мальчик, сворачивая в мелкий частый осинник.

Двинулись гуськом по просеке, устланной с осени глянцем черных пятаков листвы. Ноги с чавканьем отжимали из-под мягкого настила воду, которая зеркальцами держалась в следах, пестрея отражениями солнечных пятен и бледно-зеленых стволиков осин.

Тут что есть мочи насвистывало и верещало множество разных пичужек, то перепархивая внутри жидких крон, то пулями простреливая узкую синюю полоску неба над головами. Весна обратила жизнь скудного клина мелколесья в звонкий, цветистый праздник, и незаметно Матвею опять стало хорошо на сердце, и недовольное чувство, что отец с первых слов начал клонить разговор к деньгам, прошло.

Они выбрались из леса на чистую низину, поросшую высокой уже травой. Поперек их пути тянулась глубокая канава с черной водой на дне и буграми вынутой торфяной земли. Матвей не узнал этого места, хотя отсюда уже начинались коржицкие угодья.

— Колхоз наш осушает, — сказал Илья. — Второй год, как стадо сюда гонять начали, а то ведь, помнишь, трясина была, не пролезть…

— Ну, давай, папаня, руку, — с веселой улыбкой сказал Матвей, когда все трое взошли на бугор и надо было прыгать через канаву.

— Не-ет, — также весело отмахнулся отец, — я еще резвый!

Антоша первым легко перескочил до самого гребня противоположной насыпи и побежал книзу по стежке.

За ним прыгнул Илья Антоныч. Но до бугра насыпи он не допрыгнул, сдвинул подошвой землю к краю, она посыпалась в канаву, он пополз, припал на колено и схватился руками за бугор.

Матвей перепрыгнул следом за ним, бросив чемодан далеко вперед, и крепко подхватил отца под локти.

— Маленько просчитался, — тихо и как будто виновато говорил отец, стараясь улыбаться и отряхиваясь. — Ничего! Не зачерпнул — и ладно!

— Ступай вперед, папаня, тут узко, — сказал Матвей и пропустил отца вперед по тропке, непонятно для себя испытывая перед ним неловкость.

Когда он увидел отца со спины — его лопатки, как у мальчика, уголками выпирающие на полинялом пиджаке, его тоненькие шейные мышцы с запавшей под затылок ямкой между ними, — у него защипало в горле, и он быстро повторил, чтобы отец вдруг не обернулся:

— Иди! иди! Я за тобой…

Только тут он понял, что отец состарился, что, наверно, он уже непоправимо болен и что вряд ли долго будет болеть. Первый раз в жизни Матвей почувствовал к нему острую жалость и впервые сказал про себя, что ведь папаня-то у него один на всем свете.

Пройдя несколько шагов в этих нечаянных мыслях и поборов совсем новое для него волнение, он спросил:

— Много ль ты, папаня, задолжал, с коровой-то?

— А четыре сотни аккурат! — мигом выкрикнул Илья тонким своим голосом и повернул к сыну дрожавшую голову.

— Иди, иди, — повторил Матвей, — мокро тут по сторонам. Он видел, как забеспокоил отца его вопрос, — Илья даже прихрамывать стал больше, и плечи передергивались у него, словно надо было расправить тесную одежду, пока наконец ему стало невтерпеж и он спросил вполоборота:

— А сколько ты мне, Матвей, привез?

Матвей долго шел молча, прикидывая, что же ответить.

— Полторы сотни, папаня, — проговорил он неторопливо.

Отец с такой быстротой повернулся назад, что Матвей чуть не наступил ему на ноги.

Они стояли плотно друг против друга, и перед Матвеем зажглись на один миг знакомые с детства белые точечки в глазах отца, но тотчас и погасли. Все лицо Ильи Антоныча неожиданно зарябилось жидкими морщинами, как у просливой старушки, и он выдохнул с болью: