Степан ничего не ответил, но домогаться прекратил на продолжительное время, потому что с войной все начало быстро меняться, и мало таких людей осталось, что сами не переменились бы к тому дню, когда жизнью завладела уже не воина, а революция.

Илья вернулся в Коржики к., исходу первого военного года, демобилизованный по ранению в ногу. Пришел он больным той самой, как он был убежден, неизвестной болезнью живота, от которой скончался батюшка. Жену он нашел тоже больной. Ее письмо к деверю было не столько материнским ухищрением, сколько чистой правдой: бедованье без мужа напримаяло ее, и пожила она с ним после его возвращения недолго.

Хоть и вдовец с двумя ребятишками, Илья считался бы неплохим женихом — в руках его было доброе ремесло. Но он хворал. Долго ли, коротко ль маяться с болящим, да вдруг овдоветь с чужими ребятами на горбу — на такую долю не польстится даже труженица без ропота и расчета.

Илье, однако, посчастливилось. Только было заговорили по избам, что он совсем разгоревался и пропадает без жены, как за него вышла двадцатилетняя Мавра Ивановна — с безустальными руками девушка соседней деревни, конечно, из бедной, многодетной семьи.

С мачехой этой и выросли Матвейка и Николка.

Ко дню свадьбы отца первенцу было годков шесть, младшему — четыре. Никакой особой любви к пасынкам Мавра не испытывала. Но она обладала благодатной чертой: неуменьем ссориться. Разногласия и неполадки словно бы веселили ее, — она отшучивалась от них с таким простодушием, что на ее язык никто не обижался, — был он не очень остер, а только весел.

Трудная жизнь чаще вырабатывает такие ладные характеры, чем жизнь без забот. У своего отца Мавра ходила за семерыми ребятишками, а тут их было двое. Отец платил за ее работу острасткой, а Илья Антоныч всякое выполненное дело одобрял. В тепле ее старания семья Веригина ожила, и сам хозяин, исподволь поправляясь, встал на ноги.

К Февральской революции Илья снова раздул в кузнице давно остывший горн. Опять поплыл по Коржикам знакомый звон ударов, и, когда весной поспела земля и мужики потянулись в поле и Веригин увидел их — на лошаденках, с боронами зубьями кверху, — на душе его стало так хорошо, будто это он звончатой своей наковальней выманил деревню скородить озимь.

Недалёко от Коржиков обреталось поместье, владельцы которого мало что заслужили, кроме худой о себе славы по округе. Перед Октябрем крестьяне сошлись в имении, чтобы сходом этим придать силу решенному между ними делу — отобрать землю в собственность ближних деревень.

Может, так все и произошло бы, как было задумано: собрались, поспорили, составили приговор — какому обществу сколько прирезать господских угодий, — и начали бы столбить землю. Но в разгар спора выскочила из дома ополоумевшая старая дева, родственница помещиков, оставленная в усадьбе за хозяйку, и принялась грозить мужикам на все лады и тюрьмой, и сумой, и страшным на том свете судилищем. Ее пробовали унять, она еще отчаяннее ярилась. Ее заперли в старый каретник.

Разговор об угодьях сразу отодвинулся на задний план, а на передний выплыла усадьба. Дележ ее оказался проще. Кто поозорнее — уж выносили из дома зеркала и стулья, кто похозяйственнее — заторопились на скотный двор и в сараи, кто поголоднее — в амбар и в погреб. Заскрипели пробои в косяках, звякнули оконные стекла. Охранительница барского богатства подняла в крестьянах подспудную ненависть, а следом пробудилось и озлобленье, и ревность друг к другу — кому что достанется, и молодечество — кто кого больше горазд на дерзость.

Так складывалось исстари, что в таких случаях один огонь вдосталь утишал бушеванье общего гнева, и без красного петуха не обошлось бы даже в этом тихом лесном углу. Молодежь уже принялась таскать солому и обкладывать ею каретник, как вдруг на усадьбу подоспел, прихрамывая, Илья Веригин.

На плечах его была старая походная шинель, и она словно мешала выветриться в нем решительности солдатского духа. Схватив вилы, он наскоро отвалил солому от каретника, остановился один против всех, спросил:

— Добро палить? Кому польза, если спалите?

Был он так смел, действуя вилами, и так хорошо разгадали белую его точечку в глазах, когда встретились с его взглядом, что в первый момент кругом стихло и у всех будто приостыли руки. В тишине этой расслышали неунимавшийся женский вопль в каретнике.

— Кого заперли?

Тут несколько голосов стали кричать на Илью:

— Кого надо, того заперли! — Стерву на свалку стащили! — Хайло заткнуть приживалке, чтоб не лаялась!

— Стойте, граждане, дайте сказать, — перекричал Илья. — Вы, видать, разума решились, что задумали живьем бабу жечь! А ну, кто там такая, дайте взглянуть.

Он подошел к воротам каретника, открыл один створ.

На него выскочила раскосмаченная старуха с янтарным гребнем, запутавшимся в длинной седой пряди. Левой рукой подтягивая лопнувший пояс юбки, а правой замахиваясь и тряся над головой, она двинулась на народ, продолжая в голос выкрикивать свои поношенья.

— Эка ты чудище! — воскликнул Илья и попятился перед ней с притворным испугом.

Тогда раздался смех, сначала негромкий, потом шумнее, пока внезапно кто-то не свистнул в пальцы. Точно придя в себя от этого неожиданного свиста, старая дева умолкла, осмотрелась и, что-то уразумев, рванулась в сторону и пошла к воротам усадьбы, подбирая юбку, все больше путаясь в ней и торопясь.

К Веригину приблизился, со скрещенными на груди руками, узколицый бородач, спросил неодобрительно:

— Что ж, Илья Антоныч, так ее и пустить?

Он выговорил это негромко, будто не желал обращать на себя внимание людей, хохотом провожавших барыню. Но как раз то, что не слышно было, о чем он сказал с таким неприязненным видом, привлекло к нему взгляды, и кто был ближе, стал прислушиваться.

— А на кой она тебе черт? — ответил Илья.

— Мне-то она ни к чему… — сказал бородач и не договорил, а только нахмурился.

— Пускай шагает на все стороны, — сказал Илья.

— Вон как, значит, мужики, а? Один Веригин за всех за нас желает распорядиться?

Многие уже сообразили, о чем разговор, и ждали, как ответит Илья.

— Распоряжаться я не собираюсь, а есть у меня два предложения, — с расстановочкой проговорил Илья. Улыбка показалась на его лице и сразу опять исчезла, — Одно предложение — оставить эту самую дворянку на семена…

Обернулись на распахнутые ворота. Дворянка уже вышла из усадьбы и, не озираясь, тем же спутанным шагом удалялась по дороге прямиком в поле.

— И верно, чего с такой юродки спросишь? — отозвался чей-то голос. — Не замай! Кому охота, отведёт под нее на задах грядку. Еще не всех покинула веселость, и молодежь опять рассмеялась.

— Теперь чего скажешь, слушаем, — помедлив, обратился к Илье бородач.

Веригин словно бы покрупнел, выпрямляясь, быстрой оглядкой отыскивая, на чью поддержку можно положиться. Часть людей продолжала в одиночку шнырять по службам усадьбы, выбегать на двор и снова исчезать. Часть толпилась вокруг спорщиков, поставив на землю вытащенные из дома и амбара вещи, держа под мышками кто пилу, кто хомут, кто набитый всякой всячиной мешок.

— Теперь, граждане, второе предложенье, — сказал Илья. — Усадьбу господскую отобрать на пользу крестьянского народа.

В ответ живо заговорили, что, мол, правильно, так и надо, пришла пора делить барские богатства, а помещиков — гнать с земли, чтобы и духу их больше никогда не было. Но Илья еще не кончил.

— Произведем конфискацию скота, орудий в полном порядке, через волость, граждане, чтобы на каждое общество пришлось, сколько требуется, каких машин или чего еще.

Пока он это объяснял, слушатели поприкусили языки, и одна за другой стали клониться головы ниже и ниже. У бородача откуда вдруг взялся и тонко зазвенел рассерженный голосок:

— Это через которую волость, Илья Антоныч, раздел предлагаешь? Это в которую тебя от Коржиков посылают?

— Ну и что, что посылают? Не меня одного. Какой быть волости, решит съезд крестьянских и батрацких депутатов.