Лаоцзы, написавший Тао-те-кин, родился с седыми волосами, старцем. Страшная гениальная легенда!

«Мысль изреченная есть ложь…» А сколько самой обыкновенной лжи! Человеческий разговор на три четверти всегда ложь, и невольной, и вольной, с большим старанием ввертываемой то туда, то сюда. И все хвастовство, хвастовство.

[Из записей Веры Николаевны:]

28 августа.

Карташевы… Они завтракали у нас и пробыли до 6 часов.

А. Вл. рассказывал о Ник[олае] Ник[олаевиче]⁸. Высокий, большой старик, похожий на Павловичей, очень русский, без всякого европейского налета. Он совершенно не развит политически, но в этом-то и сила его. Он считает, что случилась катастрофа непоправимая. Ему кажется, что это конец. Он сам ни к чему не стремится, но к нему обращаются, толкают его, говорят, что его долг возглавить и т. д. Его поколебали, но он твердо сказал, что ему важно знать не мнение эмиграции, а мнение России, и если там его желают, то он готов принести себя в жертву. Похож он на помещика. […]

2сентября

[…] Сегодня Куприн написал очень хорошую статью о Государе, что он будет причислен к лику Святых. Чем объяснить такую смелость?

[У Бунина записано:]

Ночью с 28 на 29 Авг. (с 9 на 1 °Cент.) 23 г.

Проснулся в 4 часа, вышел на балкон — такое божественное великолепие сини неба и крупных звезд, Ориона, Сириуса, что перекрестился на них.

Конец сент. 1923 г., Грасс.

Раннее осеннее альпийское утро, и звонят, зовут к обедне в соседнем горном городке. Горная тишина и свежесть и этот певучий средневековый звон — все то же, что и тысячу, пятьсот лет тому назад, в дни рыцарей, пап, королей, монахов. И меня не было в те дни, хотя вся моя душа полна очарованием их древней жизни и чувством, что это часть и моей собственной давней, прошлой жизни. И меня опять не будет — и очень, очень скоро — а колокол все так же будет звать еще тысячу лет новых, неведомых мне людей.

[Из дневника Веры Николаевны:]

5 октября.

Отъезд Шмелевых. […]

9 октября.

Последний вечер на Mont Fleury. […] все к лучшему, мне было бы очень тяжело одной в таком огромном доме, да и дешевле, да и надо настраиваться на этот лад, на лад бедных людей, без ванн, без салонов и т. д. […]

[Запись И. А. Бунина:]

Воскресенье 16/29 окт. 23 г.

Поездка на Лоренск[ие] острова. Чай в Grill Room на набережной в Cannes. Сумерки, хмуро, теплый ветер, мотающий краями маркиз за окнами. Окна налились сине-фиолетовым, за ними в разные стороны раскинутые, махающие перья пальмы, в море туман, огонь — рубин далекого маячка на молу. В Grill'e зажженные хруст[альные] люстры и такие-же, отраженные, висят за окнами, над улицей, не мешая видеть пальму. Музыка, удивительно неподходящая к публике, — то ироническ[ая], то страстно-грозно-печальная, виолончель, как женск[ий] голос. Метрдотель маленький, круглый, ручки удивит[ельно] отдельные от тела, на быстром ходу махающиеся. Молодой лакей в белой куртке, итальянец, черные конск[ие] волосы, почти нет лба. Музыкант за пианино похож на немца, скрипка — все косое, ушедшее в нос лицо, виолончель — оч. красивый португалец. Из всей публики выделяется намазанная старая дама, страшная как смерть.

Все время думал о […] Он мысленно всех раздел, знает всю грязь — тайную — белья музыкантов, лакеев, вообразил все их пороки. Хорошо бы написать такой рассказ. Он, напр., сидит долго, долго в нужнике — некуда итти ночевать — вспоминает всю свою жизнь…

[В записях обоих Буниных большой перерыв. В дневнике В. Н. редкие и лаконические заметки. Ее записи возобновляются в январе 1924 года, записи Ивана Алексеевича, за исключением одной, — только следующим летом. Они сохранились в рукописи.]

19 дек 1923/1 янв. 1924.

Целый день думаю о маме. Все стараюсь представить себе, что она чувствовала в последние сутки своей жизни? […]

Обедал Зайцев [Борис Константинович. — М. Г.], который вчера приехал. Не видались шесть лет! Изменился мало. Выдвинулись только кости. Стал живей, подвижнее. […] Кое-что чувствует иначе, чем мы, но все же в настроении приятном. Вера приезжает дней через десять.

У нас Петр Александрович [Нилус. — М. Г.] Он приехал из Вены. Материально ему очень тяжело. Приехал в Париж попытать счастья.

3 января.

Только что вернулись от Кульман, где кроме нас были Карташевы и П. Б. Струве. П. Б. похудел, отрастил бороду, стал красив и не утерял своей очаровательной улыбки. Он много рассказывал о настроениях в Праге и о том, что теперь варится в мире по отношению большевиков. Чехи боятся больше всего союза правых русских с правыми немцами, а потому Бенеш заключает союз с французами и Англией для водворения Милюкова в России, чтобы там устроить демократическо-республиканский образ правления. П. Б. доволен этим. […] П. Б. говорил еще, что главное разделение эмиграции произошло из-за Милюкова, в отношении к белому движению. — Молодежь в Праге в большинстве случаев правая. Настроение различных групп различно — левые эс-эры, правые эс-эры, милюковцы, правые кадеты: Кизеветтер и Новгородцев. Первый левее второго, но более непримирим, второй правее, но ближе к примиренчеству. […]

У Гончаровой большая мастерская с полным художественным беспорядком, но и уютом. Она показывала нам свои последние работы: два тона — черный и белый, как будто и не Гончарова с ее красками. Ширмы в шесть створок и на каждой створке почти в человеческий рост по испанке, в черном бархатном платье, белой шали и кружевной белой косынке на голове. Испанки все блондинки. […] Сама Гончарова очень мила, проста и женственна, а потому побыть у нее было очень приятно.

23 дек./5 янв.

Вчера были у Манухиных по поводу «Миссии русской эмиграции». Споры отчаянные. […] стали обсуждать список выступающих: 1. О. Георгий Спасский, 2. Мережковский, 3. Шмелев, 4. Бунин, 5. Карташев, 6. Кульман, 7. Манухин, 8. Кульман [?. — М. Г.], 9. Студент. За вход 2 фр. […]

31 дек./13 января 1924.

Опять перерыв в дневнике и письмах. […] А вчера еще навалили на меня устройство вечера «Миссии эмиграции». […]

15/28 янв.

[…] Вечера, билеты, хозяйство поглощали у меня почти все время. […]

Смерть Ленина не вызвала ни большого впечатления, ни надежд, хотя, по слухам, у «них» начинается развал. Телеграмма, что на похоронах Ленина 6000 человек отморозило себе руки и ноги. Сколько же народу согнали они?

В «Юманитэ» заметка по поводу «Татьяны» в нашем Посольстве. […] От начала до конца гнусная ложь. Будто был банкет в честь смерти Ленина, вино лилось рекой, мужчины были во фраках, дамы в бальных туалетах. Кто это писал? Вероятно, Донзель¹. […]

Кстати, о Шмелеве ни слова. Он говорил речь, длинную, где в общем очень досталось бедному московскому университету. […] А праздновало «Татьяну» наше московское землячество. […] Маклаковы пожертвовали чай, кренделя и этим угощали даром, кроме того были пироги и тартинки, фрукты и вино. Было пение, музыка и танцы. […]

Ночь. Только что вернулись от Манухиных в очень тяжелом настроении. Ив. Ив. сначала отказался от председательства на собрании², затем стал говорить, что у него нет пафоса произносить речи о доме. Раньше он говорил, что следует устроить такой дом, вид чайной, где могли бы русские находить приют от своей бездомной жизни, призывать богатых жертвовать на устройство этого дома. И он должен был закончить своей речью вечер. […] Затем Ив. Ив. стал предлагать Иг. Пл. Демидова в члены нашего кружка, мотивируя свое предложение тем, что мы слишком «правы». Было постановлено, что все речи должны быть, так сказать, в религиозном плане, а потому не важно, каковы политические убеждения говорящего. Сегодня же Ив. Ив., мотивируя свой отказ от председательства, все время указывал на якобы правую окраску речей, что вызвало отпор Шмелева, указавшего, что стыдно бояться таких слов, как «правый» и т. д. И вообще нужно искать правды и, если правду сейчас видишь в национализме, то борись за нее, ничего не боясь. Горячо говорил и Карташев. […] З. Н. [Гиппиус. — М. Г.] упрекала Карташева, что он служит правым, он в долгу не остался и сказал: «А вы говорите левые пошлости».