«Когда он делал мне предложение, я очень смеялась. […] Мы сидели в гостиной, он в сюртуке, бледный, худой, с бородкой […], похожий на Гоголя. Потом мы ездили в Царицыно дачу снимать. Искали большую, т. к. нужно было, чтобы никто никому не мешал. Он еще спрашивал: „Зачем такую большую? Комнаты хотите сдавать?“ — Я очень смеялась. И он тут сказал, между прочим: „Я буду знаменит не только на всю Россию, а и на всю Европу“. — А мне было его жаль. Я, конечно, не верила и думала: дай-то Бог — и жаль мне было его очень. Мне рассказывали, что где-то он сказал, что я „лучше Венеры Милосской“ и ему тогда заметили — „Ну, значит, вы влюблены“. А я не была влюблена — у меня был роман с Токарским, и я, конечно, очень колебалась. Володя [брат. — М. Г.] говорил „он честно тебя любит“. Кроме того, он был моложе на 6 лет. Но главное, почему я решила не выходить замуж, это после свидания с Токарским — он внезапно поцеловал меня, и я не противилась. Как выходить за другого? Накануне нашей разлуки я плакала, мне было очень жаль его, а на другой день, когда я ехала с ним в поезде до Москвы, провожала его на юг, то у меня на душе было так тяжело, что я думала, что если существует ад, то это и есть такое чувство. А он сидел, читал какие-то книжки. И потом, через 2–3 месяца, женился». […]

Вечером на прогулке Ян нам подробно рассказал о своем романе с Лопатэн. Я сказала о разговоре с Е. М. о том, что он сказал ей, что будет знаменит […]

— Это от задора!

— Нет, совершенно спокойно, я был уверен.

— А я думаю, что отчасти и от этого она упустила случай выйти замуж, что ты слишком отличался от ее понятия мужа. Да и смотрела она на тебя, как на мальчика. Да и взрослей она была тебя, ведь 6 лет разницы в тот возраст — немало.

— Это не так, она была менее развита, чем я.

— Но все же ее окружали люди, как брат [Л. М. Лопатин. — М. Г.], Соловьев, Юрьев, она от них многого набралась, а у тебя кроме Юлия Алексеевича кто же был?

— И это неверно. Я вращался, если не среди таких блестящих людей, как Владимир Соловьев, то все же среди очень образованных, как напр. Кулябко-Корецкий, Русов и др. Кроме того, вся наша среда только и делала, что разбирала вопросы политические, литературные, общественные, и я принимал в этом горячее участие, тогда как она жила другим, в стороне от интересов братьев, своим. Один брат, правда, хотя и в душе всегда печален, вечно кого-нибудь да представлял, к другому — Льву Михайловичу, они ходили за разрешением всяких вопросов, и он говорил с ней серьезно — и только. Нет, она не была взрослей, развитей меня. Это ей так казалось, потому что она была старая дева, кое-что пережившая в сфере чувств. Да и доказательство есть, — это я сократил ее роман, там было 500 страниц и очень много наивного, детского и хотя я почти ничего еще не написал, а все же понимал больше, что нужно, и чего не нужно. […]

Почему я хотел жениться на ней? Влюблен я в нее не был, как женщина она не влекла меня. А чуть было не женился. Нравилась вся обстановка, их старый дом, гостиная — и очарование от этого переносилось на нее. Часто бывает обратное. Кроме того, она любила и понимала литературу, восхищалась ее художественной стороной, с ней можно было говорить на эти темы, а ведь, нужно сознаться, с братьями-писателями трудно было говорить. Да и прелесть, чистота была в ней только такая, какая бывала в некоторых старо-дворянских семьях. Но все же не представляю, что бы вышло, если бы этот нелепый брак состоялся. […] И ведь, как только расстались, как я выспался в поезде, так все, как рукой сняло, точно и не ходил ежедневно к ним. […] А женитьба моя [на А. Н. Цакни. — М. Г.] еще более нелепа. Зачем я это сделал, сам не понимаю.

Все время, пока Ян рассказывал, я видела Царицыно, выход с Покровской стороны к пруду и к мосту, по которому идут нам навстречу Лопатина, своей немного подпрыгивающей походкой, тоненькая, в черной юбке и светлой блузке, в соломенном конотье, с палочкой, а рядом господин с тонким лицом, в шляпе. Когда мы поровнялись, мама остановилась. Поздоровалась с Лопатиной, которая нас познакомила с этим господином, и я услышала фамилию «Бунин». Когда мы разошлись, мама сказала: «Говорят, это новая восходящая звезда. Он поэт, приятель Николая Дм. Телешова, который много рассказывал о нем. Кажется, ухаживает за Лопатиной».

А потом на следующее лето, а, может быть, и зимой я от мамы услыхала, что Ек. М. больна нервно. […] что все это случилось оттого, что Бунин ухаживал, ухаживал, а потом уехал и женился. […]

На меня этот рассказ подействовал и окружил Бунина романтическим ореолом. […]

17 июля, Juan les Pins, Chrysanthèmes.

Третий день мы здесь. […] Ощущение, что мы далеко от Грасса, ощущение новой жизни. […]

22 июля.

[…] Ян тоже не радует. И сам страдает, да и других не милует. Все эти разговоры, переписка и, вероятно, думы его очень состарили, выбили из колеи, помешали писать «Арсеньева». Он все больше и больше отъединяется ото всех. Кажется, мы ему нужны, чтобы выносить его дурное настроение, все же письма ему теперь хочется читать одному, меня это даже пугает — раньше было не то. Прошлое лето он мучился тем, что ему минет 60 лет. […]

27 июля.

[…] Ян добр и очень мил. Помог мне вымыть голову. И как он все делает ловко и хорошо. Но он все время в тяжелом настроении. Как-то он сказал мне — «[…] У меня душевная болезнь. Вечно думаю о смерти. Полное отвращение от всего. Ну, да что говорить! И при этом сильное раздражение ко всем и ко всему. А потом — нежность».

У меня просто сердце разрывается, глядя на него. […]

31 июля.

Сегодня уезжаем. […]

5 августа.

Живем в грязи, пыли, стуке³. […]

10 сентября.

[…] Много неприятного узнали за это время об Авиловых⁴. Ниночка год назад скончалась от своей ужасной болезни, «изуродовавшей ее и физически, и душевно». Старший ее брат сидит в ГПУ. Их няня Анюта была больна странной болезнью, — боялись, что если она и выздоровеет, то останется идиоткой. К счастью, «разума она не потеряла» и скоро выпишется. Болела она 5 месяцев. Лидия Алексеевна послала брату свою фотографию с просьбой: «не плачьте надо мной». Она, по его словам, «вся иссохла от горя, что за руки, что это за лицо! А дух еще жив, еще надеется на что-то, уже готова все кому-то простить».

Да, что выпало на долю Л. Ал., выпадает даже и в России не всякому. И нужно только представить, что она испытывала ежедневно в течение 10 лет, когда ее дочь, такая в прошлом прелестная, буквально теряла образ человеческий. А теперь сын под угрозой расстрела, или «еще худшего», как пишет ее брат — т. е. сломать совесть, честь и заставить доносить. […]

Он так и стоит перед моими глазами, еще молодым, свежим, полным. […] он писал красками, кончил юридический факультет. В его маленькой квартирке, где жила во время революции и его мать, и брат, мы раз были. И опять от всей семьи веяло чем-то особенным. Какая-то свобода, любовь друг к другу. И только зять своей развязностью и болтливостью нарушал тон этой семьи. И я подумала: как странно, что Ниночка полюбила такого.

И няню помню — в другой раз. Мы приехали к ним вечером на Спиридоновку, когда еще был жив сам Авилов, и у подъезда столкнулись с Ниночкой. Она ехала в деревню и как-то особенно, как это бывало в дворянских семьях, целовалась с няней. Помню, как Ян восхитился этой милой, свежей, из какого-то романа прежних лет девушкой и няней […] И вот от всех потрясений, — и общих, и личных, — такая мучительная и редкая болезнь! За что такие страдания? Действительно, пути Господни неисповедимы.

Письмо от папы, тоже нерадостное. […] И как ему тяжело, одиноко. […]