— Может, это и так, — наконец продолжил Раонет. — Но само по себе это не снимает обвинений с тебя, Ульдиссиан, сын Диомеда.

— Ульдиссиан — не преступник, — раздался голос, судя по всему Ромия.

Что-то вылетело из темноты и понеслось прямо в незащищённый лоб владыки Раонета. Старший советник и глазом не успел моргнуть, как снаряд настиг его…

И замер за миг до того, как пробить его череп.

— Прошу прощения, мой господин, — пробормотал Ульдиссиан, и по голосу было слышно, как сильно он измотан. Импровизированный снаряд — острый кусок камня размером с яблоко, отколотый от угла храма, — рассыпался. Рядом с обутыми в сандалии ногами Раонета образовалась кучка пепла.

— Во имя… — начал старейшина и закрыл рот. У Мендельна возникли подозрения, что, как и многие другие тораджанцы, он собирался прибегнуть к упоминанию Трёх… Мефиса, Балы и Диалона. Правда, это был всего лишь рефлекс — владыка Раонет не излучал и тени той тьмы, которая исходит от истинныхобращённых Триединого. Он был невинным простофилей, как и остальные…

— Прошу прощения, — повторил Ульдиссиан. Он повернулся к своим последователям. Хотя его взгляд блуждал по всей толпе, его брат не сомневался, что тот, кто использовал свою силу для запуска снаряда, теперь чувствовал, будто внимание Ульдиссиана сосредоточено на нём. — Чтобы больше такого не было. Не в этом суть дара, который у нас есть. Сражаться за правду — да, сражаться за наше право быть теми, кем нам уготовано, — да, но не для нанесения увечий и не для убийства… Иначе мы не лучше Триединого.

Он снова посмотрел на старшего советника, который только теперь отвёл взгляд от пепла. Надо отдать ему должное, минутное изумление владыки Раонета от вида приближающейся смерти вновь уступило место решимости защищать свой город и свой народ.

Ульдиссиан заговорил прежде, чем успел начать собеседник:

— Мы уходим из Тораджи, мой господин. Остаток ночи мы проведём за пределами стен. Завтра мы уйдём. Я пришёл сюда, чтобы попытаться сделать доброе дело, но это доброе дело теперь смешалось с тем, что не нравится ни мне, ни вам. Такого я не хочу… такого я никогда не хотел.

Старший советник слегка наклонил голову:

— Мои силы не властны над тобой, ассенианец. Если ты покинешь Тораджу, не учинив разрушений, больших, чем случились этой ночью… Я только поблагодарю звёзды. Ни один солдат не поднимет оружия на тебя или на тех, кто решил следовать за тобой, если только они сами не захотят держать передо мной ответ. Я больше не допущу кровопролития…

— И ещё одно, владыка Раонет.

Владыка занервничал.

— Триединого здесь больше нет. Если оно опять появится в Торадже, — как бывает с сорняками, — я вернусь.

Снова Раонет поджал губы:

— Если это такое зло, как ты сказал, этот сорняк я сам выдеру с корнем из земли моего города.

Похоже, это удовлетворило брата Мендельна. Ульдиссиан не посмотрел на своих приверженцев. Он просто пошёл на владыку Раонета и они, в свою очередь, пошли следом. Более крупная толпа, которая сопровождала старшего советника, быстро расступилась, сотни глаз с разными эмоциями наблюдали, как обращённые — некоторые из них когда-то были их друзьями, соседями и родственниками — проходят мимо. Тораджанцы в рядах группы Ульдиссиана наблюдали своих местных собратьев с той же напряжённостью, хотя в их случае они излучали решимость вновь обращённых. Никто не собирался говорить им, что они, может быть, сделали неправильный выбор.

Когда Ульдиссиан дошёл до него, старший советник снова склонил голову. Ульдиссиан кивнул в ответ. Никто не говорил — словам уже не было места. Мендельн исподтишка наблюдал за лидером тораджанцев. Раонет сам по себе был интересным человеком; вокруг него парили призраки, но не было времени выяснить, родные то или враги. Важно было то, что их много; это свидетельствовало о сильной личности Раонета. Присоединись он к столь многим своим гражданам, выбравшим принять внутренний дар, Раонет, подозревал Мендельн, быстро бы стал одним из самых многообещающих учеников Ульдиссиана.

«И, быть может, это хороший повод радоваться, что он не присоединился» — подумал младший брат. Раонет был лидером; ему могла претить необходимость подчиняться.

Толпа продолжала расступаться. Даже среди солдат выражения были смешанные. Некоторые источали недоверие, иные — любопытство.

«А нас станет больше, — осознал Мендельн. Наверняка Ульдиссиан тоже это знал. — Нас станет больше ещё до того, как мы оставим позади эту толпу». Некоторые улизнут ночью, чтобы попасть в лагерь за городскими стенами. Мендельн прикинул, что они не только восполнят сегодняшние потери, но приобретут в десять раз большее число людей.

— Так много, — пробормотал он.

— Да. Так много, — ответил Ульдиссиан. В этот миг, несмотря на все личные расхождения, братья всецело понимали друг друга. Они оба понимали рост того, что начал Ульдиссиан, понимали, что с каждым днём сообщество будет разрастаться.

И оба знали также, что всех этих прибавленных душ может оказаться недостаточно… Что каждый присутствующий здесь и каждый, кто придёт, в результате может просто умереть.

Глава четвёртая

В Пророке не было ни изъяна — во всяком случае, на вид. Он казался своим последователям таким юным, при этом его слова были мудрее слов любого из мудрых старцев. Его голос лился музыкой. На его молодом лице не было ни следа щетины, как у ребёнка. Те, кому выдавалась честь видеть его вблизи, уходили под впечатлением красивых, почти прекрасных черт, но при этом описания были различными в зависимости от их собственных предпочтений. Все сходились, правда, в том, что волосы, которые ниспадали на плечи, отливали золотом солнца, и что цвет глаз являл светящуюся смесь голубого и серебристого.

Он был тонок и славно сложен, как какой-нибудь акробат или танцор. Пророк двигался так, что даже холёная кошка ему бы позавидовала. Он был одет в серебристо-белую мантию Собора Света, ноги были обуты в сандалии.

Сейчас Пророк стоял во всём своём великолепии, только что окончив проповедь для более чем трёх тысяч рьяных паломников. Позади него хор из двух сотен певцов — фигурами и телами они были совершенны — пел завершающие хвальбы. Публика, как всегда, была в экстазе. Хотя у секты были отделения повсюду, поток новичков вперемешку с местными верующими, который тёк по направлению к собственно храму, отстоящему немного к северу от столицы, никогда не утихал. В конце концов, именно здесь жил сам Пророк. Здесь можно было услышать речи из его собственных уст.

«Я должен поработать над этим, — подумал он, принимая хвальбу от почитателей. — Каждый должен слышать мои слова лично. Возможно, в каждом регионе во время проповеди высоко над жрецом стоит повесить сферу, из которой будет литься мой голос…»

Он отложил эту идею на потом: его собственные чаяния витали сейчас очень далеко от текущих обстоятельств.

Рядом со смертным Ульдиссианом уль-Диомедом и его разношёрстными последователями, которые снова продолжили движение.

Когда он собрался сойти с помоста, дунули в длинные золотые рога. Хор сменил песнопение в знак его ухода, ни разу не допустив фальши ни в одной ноте. Он состоял из представителей всех сословий, всех рас, но в своей счастливой гармонии они мало отличались друг от друга.

Его встретили два его старших жреца, Гамюэль и Орис. У Орис волосы были забраны назад и, хотя на вид она годилась ему в бабушки, её выражение выдавало её влечение и любовь к нему. Пророк ещё помнил, что её овальное лицо когда-то давало фору любому молодому лицу из хора, но, как и певицы, жрица мало интересовала его и тогда, и теперь. Также его определённо не привлекала внешность любого из мужчин, в том числе широкоскулого Гамюэля. Нет, только одно существа — женского пола — было когда-то его страстью… И он предал её анафеме.

— Плодотворная, изумительная речь, как обычно, — проворковала Орис. Несмотря на её манеру с ним, она была одной из самых способных его служителей. Кроме того, Пророк вряд ли мог винить её за обожание. Она была всего лишь человеком, в то время как он был куда большим.