Наш лагерь шахты № 40 к моему прибытию был только-только переименован в Речлаг, и в нем еще оставались уголовники, правда, из числа ссученных воров, которые, к нашему удивлению, где-то доставали водку и пили напропалую, но нас они не трогали и ничего не отнимали. Меня очень удивлял мой «кирюха» Абрам Зискинд, который разгуливал по лагерю в шикарной светлой цигейковой куртке «на молниях». Такие куртки в большом количестве присылали нам во время войны из Америки. Предназначались они, правда, только для наших летчиков, на подкладке был пришит лозунг на русском языке: «Сбей одного немца!». Абрам, великий мастер по части доставания и, хотя вовсе не был летчиком, куртку носил с шиком...

Абрам сел еще в 1937 году, весь срок, десять лет, отбыл на Колыме, вернулся в Москву и сел по новой уже на двадцать лет. Абрам знал всех и вся, хорошо ботал по старой и новой фене (воровской жаргон) и быстро как-то нашел с ворами общий язык. Воры его не трогали, даже относились с долей уважения – называли «отцом».

Вскоре, однако, нам приказали все «вольные» носильные вещи сдать в каптерку, переодеться во все лагерное и нашить личные номера на телогрейку и на штаны – последняя ниточка с вольной жизнью оборвалась... И неужели навсегда?..

Две недели карантина я использовал с большой эффективностью, изучил лагерь и все его службы, познакомился со многими заключенными. Лагерный жаргон: «держать режим», «упираться рогами», «буриться», «кидать чернуху», «темнить», «туфтить» и прочее я освоил довольно быстро. К своему удивлению, в нашем лагере обнаружил заключенных, севших еще в 1937 году и даже раньше, это были воистину жизненные зубры, умные, сильные и волевые люди, которых ни испугать, ни удивить ничем было нельзя. Они все видели, все пережили и заслужили наивысшее человеческое уважение.

Возвращаясь назад, хочу закончить свои мысли и наблюдения о блатных. Когда Сталин объявил о начале «классовой борьбы» в деревне, эту «марксистскую» борьбу в первую очередь испытал на своей спине русский крестьянин, который и слова-то «классовая борьба» как следует не понимал. Сталин, Молотов, Ворошилов и их ближайшее окружение объявили коллективизацию крестьянства, противоестественную, насильственную систему, никак не соответствующую ни умственному, ни нравственному уровню русского крестьянина, имеющего свою тысячелетнюю трудную и героическую историю. Еще Ленин писал, что коллективизация в деревне дело поколений, и можно ее осуществить только примером, убеждая, агитируя. Но у нас коллективизацию осуществили по-сталински – в один год, в колхозы загоняли наганом и колом. Всех, кто нажил своим трудом мужицкое добро, объявили кулаками и подкулачниками, гидрами мирового империализма и, ничтоже сумняшеся, приступили к их физическому истреблению. Как сказано у Шолохова…

Кулаков стреляли, ссылали, имущество растаскивали, а семьи «подкулачников» переселяли в глухие сибирские леса, где они вскоре почти все гибли. Только самые сильные духом и телом могли бежать из тех мест и по чужим паспортам, скрыв свое происхождение, начинали новую жизнь без предков... Когда в 1944 году судьба забросила меня в жуткую глухомань, в ста километрах от Бийска я увидел вдруг заброшенные, полуразрушенные избы и сараи.

– А где же люди? – спросил я возницу.

– А все померли, – просто ответил он. Потом вздохнул и добавил: – Круто с ними сделали, однако...

Тогда же, в конце двадцатых и начале тридцатых годов, начали возникать исправительно-трудовые лагеря, которые быстро стали заполняться и ворами, и политическими, и всякого рода кулаками и подкулачниками, священниками, интеллигентами... Философия учит: всякая категория, возникнув, должна развиваться или ей суждено погибнуть. Скоро вся наша страна от Владивостока до Мурманска покрылась сетью лагерей, вся земля стала «Архипелаг ГУЛАГ», в котором мучились, даром работали и умирали миллионы граждан несчастной России... Сколько ученых погибло в снегах Колымы, Тайшета, Печоры, Урала, Воркуты, Норильска, Кольского полуострова – никто не считал, и только по умозрительным рассуждениям предполагается, что всего с 1930-го по 1955 год в советских лагерях погибло около 35 миллионов человек. Мои лагерные товарищи, уцелевшие с 1937 года, утверждали, что, по их расчетам и личным наблюдениям, из каждой тысячи арестованных в 1930 – 1937 годах к 1947 году выжило не более трех-четырех человек. Истребление кормильцев и было объективной причиной появления блатных воров в таком количестве. Отсидев срок, вор недолго гулял на свободе. Снова лагерь и так до удара ножом, который в конце концов получал каждый из них. Вор, которого я встретил на пересылке, был редчайшим исключением, но и он уже умирал...

В первый год лагерной жизни я неоднократно доходил до точки, когда жизнь становилась невыносимой и казалось, что необходимо уйти сейчас, немедленно, бегом к проволоке, где автоматная очередь «попки» с вышки уложит мгновенно и безо всяких страданий… В такие моменты я всегда вспоминал полковника – сломался ведь, значит, слаб был в коленках вояка, хотя прошел фронт и многое, наверное, повидал. И я нажимал на все тормоза и жил дальше, надеясь, что в одночасье все изменится. Долго, однако, пришлось ждать...

Спустя несколько дней нас, свежих, расселили по баракам, так как новый, 11-й барак, предназначался для лагерной аристократии – «придурков голубой крови»: Горнадзора, инженеров и техников шахты. Я попал в один из крайних бараков в первом ряду от входа в лагерь, под номером 28. Это был барак второго поколения, длинное здание из двух секций. Сушилка, правда, была, но туалет отсутствовал. Жили в нем простые работяги, хорошие хлопцы, в основном бывшие военнопленные, но были и бендеры с Западной Украины. Среди работяг затесалось несколько блатных воров, они держались обособленно, сидели большей частью тесной кучкой в самом дальнем темном углу барака, шепотом обсуждали свои «проблемы» и иногда играли в самодельные карты, что было строжайше запрещено. Но водку не пили, достать ее и принести было очень трудно, за выпивку можно было угодить в карцер или схлопотать наручники, а то и другое считалось трудно выносимой пыткой, что и в самом деле было так... В нашем бараке всегда было тихо, чисто, лагерной трансляции не было, днем барак практически пустел, все были на работе.

Мое место оказалось в середине барака, и к тому же на верхней полке. Все нижние места и все углы были заняты зыками с более высоким «служебным» положением, а я кто? – безработный карантинник...

Как ни странно, в лагере процветали шахматы, но для этого имелись объективные причины: начальство лагеря всеми путями искало возможности и средства занять чем-то заключенных в свободное от работы время, отвлечь их от мрачных мыслей. Начальство хорошо знало, что мрачные мысли и плохое настроение могут привести к противозаконным действиям. Все было в лагере запрещено, но шахматы, шашки и, конечно, домино всячески поощрялись. И, к своему удивлению, на стене в прихожей я прочел объявление, что все желающие участвовать в шахматном турнире могут записаться у помпобыта. Всего записалось шестнадцать человек. В шахматы я научился играть в детстве, но особых способностей не проявил, хотя до 3-й категории все же добрался, но эта категория – мой потолок, и постепенно к шахматам я охладел. В Ленинграде я дружил с гроссмейстером И. З. Бондаревским, частенько бывал у него дома, играл с ним и его друзьями в преферанс, ездил с ним и его женой за город. У него в доме я встречался с гроссмейстерами А. Толушем и П. Кересом, в шахматы с ними никогда не играл, но частенько наблюдал, как они разбирают интересные партии. Помню, Игорь несколько раз принимался учить меня играть по-настоящему – как надо оценивать позицию, как определяется ценность каждой фигуры и хода, пытался объяснять мне внутреннюю стратегию шахмат. Правда, еще до этих уроков я знал несколько дебютов и ловушек против слабых игроков. Но если говорить честно, осознав, что к шахматам у меня нет призвания, я потерял к ним всякий интерес. Но, как бывает в жизни, именно шахматам я обязан тем, что остался жить на нашей грешной земле...