Грузь поздравил с очередным праздником и положил трубку.

Жизнь как будто снова наладилась. Надолго ли? Медведев чувствовал, что его в чем-то обманывают.

Опять зазвонил телефон.

— Люба, возьми, пожалуйста, трубку! Это тебе!..

Он был убежден, что звонила Наталья. И не ошибся. Выходит, он и впрямь научился угадывать будущее… Хотя и самое ближайшее, но все-таки будущее. И сейчас, когда Люба, прибежавшая из кухни, болтала с Натальей, тягостная, может быть, непосильная тяжесть ближнего будущего ясно обозначилась для него. «Она просто мне неверна, — четко и отстраненно подумал Медведев. — Это было уже, или будет, какая разница?»

Нереализованная возможность женской неверности была, по его мнению, равносильна самой неверности.

Атмосфера неискренности сгущалась с каждым прожитым днем. Однажды он приехал домой без предупреждения. Любы не было. Зато была теща, и в квартире полновластно распоряжалась Наталья.

— Он не хочет, чтобы Люба работала! — громко жаловалась теща Наталье.

— Ретроград! Извините, Зинаида Витальевна, я подслушал. — Медведев бросил плащ на сундук в прихожей. — Где Люба?

— Почему вы на меня кричите? Дима, я старая женщина…

— Ну, полноте, какая же вы старая? — Медведев сказал это вполне благожелательно и вполне искренне. Но ей показалось, что он издевается:

— Вы тоже доживете до моих лет!

— Зинаида Витальевна…

— Да, Дмитрий Андреевич.

— Где Люба?

— Вам лучше знать, где. Вы ей муж.

Наталья принесла с кухни тарелку с пирожками:

— Дима, она ушла показаться врачу. Ей рекомендуют лечь в больницу. Да ты не бойся! Это всего лишь аппендикс. В легкой форме…

Медведев с минуту соображал. Вдруг он начал белеть.

— Аппендикс? Но у нее уже был аппендикс! И тоже в легкой форме.

— Да? — глаза Натальи смеялись.

— Я вам покажу аппендикс! — Он вскочил и угрожающе подошел к Наталье. — Я прошу, прошу никогда больше не приходить сюда! Вам ясно, Наташа?

— Ты что, спятил? Прими валерьянки.

— Вон! — закричал он вне себя.

Наталья поспешно схватила плащ, сумку и выскочила за дверь.

Медведев зверем метался по всей квартире:

— А вы! Зинаида Витальевна, вы мать. Почему вы разрешаете своей дочери калечить здоровье? У вас одна дочь…

— Да, и я горжусь, что воспитала ее.

— Вы воспитали ее по своему образу и подобию! Вы хотите, чтобы и у нее тоже была всего одна дочь! Чтобы у Веры не было ни сестры, ни брата. А вы знаете? В Италии, например, аборт считается убийством!

— Мы живем в свободной стране!

— И вас, вас я тоже прошу, не вмешивайтесь в мою семейную жизнь!

— Может, мне тоже выйти?

— Не возражаю, черт побери!

Зинаида Витальевна начала одеваться… Медведев бегал туда и сюда, когда появилась Люба. Она слышала его последнюю фразу и, ничего не говоря, прошла в комнату.

— Где ты была? — пытаясь быть сдержанным, спросил он.

— Ты можешь кричать на меня… Я все вытерплю, но моя мама…

— Я ухожу, Люба… — суетилась в коридоре Зинаида Витальевна. — Живите одни, я никогда, никогда больше…

— Демагогия! Опять чистейшей воды демагогия! — заорал он в бешенстве. Схватил пиджак и выскочил на лестничную площадку. Его башмаки быстро пересчитали ступени всех пролетов, всех этажей старинного дома на Разгуляе.

Иванов несколько дней с увлечением ходил на службу. Правда, его сомнения в пользу того, что он делал, и вообще в пользу его профессии то исчезали, то благополучно возвращались: сама наркологическая проблема была противоречива. То, что гноилось вокруг нее, принимало комическое и трагическое обличье одновременно. Иванов служил в том заведении, которое было задумано как методологический центр, координирующий деятельность наркологов в одном из районов Москвы. Но эта затея в первые же недели вырядилась в обычные бюрократические одежды. Коллеги в белых халатах писали отчеты, сводки и диссертации, дважды в месяц получали в кассе зарплату и ходили по коридорам целыми стаями. Им казалось, что они делают нечто важное.

Конечно, это были разные люди. Одни могли целыми днями расшифровывать энцефалограммы и даже дома раздумывать над «коррелятивной зависимостью физиологических и психических процессов на фоне социально-бытовой деградации личности». Терминология завораживала, они самозабвенно слушали сами себя. Другие, и таких было меньше, произносили эти термины если не с явной издевкой, то уж во всяком случае без подобающего почтения. Иванов относился к таким с большей симпатией. Однажды он случайно оказался на осмотре очередного пьяницы в кабинете одного из коллег.

— Ну, так что, все пьешь? — спросил коллега, даже не глядя на пациента, у которого тряслись не только руки, но и голова.

— Пью, — в ответе звучала радость общения.

— И хочешь бросить?

— Помогите, доктор! Сделаю, что скажете.

— Хорошо. Я скажу, что надо сделать. Прежде всего надо стать трезвым.

— То есть?

— То есть не пить.

— И все?

— И все.

— Спасибо, доктор. А то, думал, колоть начнете.

Это смахивало на анекдот. Довольный и ободренный алкоголик ушел, разобравшись наконец, где гардероб, а где дверь. Иванов едва не расхохотался и спросил:

— Вы что, со всеми так?

— Они одинаковы, — сказал коллега. — Следовательно, я тоже.

Иванов ничего не стал ему доказывать, он лишь заметил, что смысл врачебного мастерства как раз и состоит в том, чтобы выявить индивидуальные особенности больного, как врожденные, так и благоприобретенные.

— Нет, они все становятся одинаковыми, — услышал в ответ Иванов. — А что мы с вами можем? На них же товарооборот держится. И ни одна зарубежная шавка об этом даже не тявкнет.

— Значит, нравится, — согласился Иванов. — Зато все голоса прямо воют о правах человека…

Увы, товарооборот держался не только на алкоголиках. Коллеги Иванова, нередко даже и в служебное время, как могли пособляли своим клиентам. Поводов было в достатке. Иванов до сих пор не всегда отказывался от этих гнусных попоек, он оправдывал себя тем, что во имя пользы дела следит за «динамикой адаптации». Он сознавал сильнейший риск — риск привыкания, но снова и снова откладывал тот день, когда выпьет последнюю в своей жизни рюмку. После дня рождения Любы Медведевой таких «последних» дней он насчитал уже несколько.

«Организм понемногу привыкает к интоксикации… — думал спящий Иванов. — За счет чего? И почему эта интоксикация вначале приятна?» Желание проснуться и записать нечто потрясающе важное, открытое только что, — это желание было переборото сном.

В два часа ночи звон телефона легко разорвал без того непрочную завесу этого сна, отдалившую было осточертевшую реальность куда-то в другое место. Впрочем, то, что снилось, было, как и у Славки, тоже не лучше: какая-то дрянь, в духе Сальватора Дали. «Такого сна и жалеть нечего», — мелькнуло в мозгу, но мелькнуло намного позже. Иванов чертыхнулся и взял телефонную трубку.

— Ты можешь ко мне приехать? — голосом Зуева безотказно вещала техника. — Сейчас, сразу же?

— Конечно. А что случилось? — Иванов перекинул трубку к другому, как ему показалось, более трезвому уху.

— Возьми мотор и шпарь. — Зуев говорил излишне спокойно. — Очень тебя прошу. Я бы приехал сам, но мой драндулет не заправлен…

Иванов положил трубку, поскольку она, словно голодная кошка, запищала на всю его однокомнатную квартиру. Нет, капитан-лейтенант Зуев был трезв. И хотя точность кварцевого хронометра уживалась в нем с горячностью застоявшегося ахалтекинца, он бы не стал напрасно звонить в третьем часу. Его очень уж что-то допекло…

Какая отвратительная пустота в желудке… Нет, со всеми экспериментами покончено. Больше он не проглотит ни грамма этой мерзости. Ни грамма.

Он засек еще одну деталь — движения плохо координировались. И это навязчивое звучание бездарной мелодии. Он просто не в силах отделаться от этой песенки, вернее речитатива: