В гостинице «Ситэ-Бержер» еще работали старинные лифты, похожие на клетки для цирковых зверей. В некоторых номерах около кнопки для вызова прислуги еще сохранились медные таблички, где наряду с английскими и немецкими надписями красовалось русское «горничная». Но внизу в ресторане уже много лет не работали официантами белокурые русские поручики. Группу обслуживали коричневые и черные алжирцы, грустные, молчаливые и предупредительные. Москвичи все еще не научились жевать сыр после десерта. Один Саманский разыгрывал гурмана и каждый раз пробовал другой сыр. Одновременно он демонстрировал свои жуткие познания в испанском. Но кто это мог заметить? Приятель Бриша Аркадий обронил как-то очередной экспромт: «Средь нас один Саманский постиг язык испанский».

Позавчера, отказавшись от сыра и запоминая дорогу назад, нарколог в одиночку покинул ресторан и вышел на Монпарнас. Вначале его поразили и вежливая толкучка, и огни роскошных реклам, и веселые озабоченные лица прохожих. Но толпа зевак погасила ивановскую восторженность. Человек тридцать праздных гуляк наблюдали за двумя обнаженными по пояс уличными артистами. Один из парней показал лезвие безопасной бритвы, положил в рот и начал осторожно жевать. Иванов, стоявший совсем близко, слышал, как хрустела на зубах сталь. Парень сделал глотательное движение. Второй набрал из канистры полный рот бензину, и двухметровая огненная струя вылетела прямо на проезжую часть. Толпа тотчас разошлась. В коробке из-под кинопленки белело две или три монеты. Иванову хотелось положить этим ребятам франк либо два, но было почему-то стыдно, и он поспешно пошел дальше.

На углу продавали жареные каштаны. Киоски, заваленные газетами и журналами, бросались в глаза ярким своим освещением. Каких только красоток и в каких только позах не было на обложках! Иванов припомнил, как однажды Аркадий отложил книгу Раймона Арона «Опиум для интеллигенции» и в шутливой манере завел разговор о площади Пигаль. Почему, дескать, ее совсем нет в программе? Тогда бритый профессор всерьез потребовал от гида экскурсию на плац Пигаль. Кто-то хихикнул, а мсье Мирский сказал:

— Мне это, прямо отвечу, не совсем ожиданно!

Профессор понял, что угодил впросак. Он честно признался, что ничего не знал про эту парижскую площадь. У нарколога все эти дни было чувство остановленного времени. Или оно пошло вспять? Невыспавшиеся, в помятой одежде, туристы часто ссорились. Люди, видимо, изрядно поднадоели друг другу. Дурное настроение дружно возмещали на бедном Саманском: он регулярно исчезал. Искать его отряжали обычно зиловского Володю и хозяйку старого, давно исщелканного ФЭДа. Во время последнего исчезновения Саманский был обнаружен в самом дорогом автомобильном салоне. С рекламным листом в руке он всерьез запрашивал цену последней модели «Бьюика»..

На площади Согласия, на Елисейских полях и у Триумфальной арки нарколога не оставляла какая-то страшная горечь. Однажды, когда остановились у дворца Шайо, он хотел заговорить с Любой Медведевой, но Люба смотрела сквозь него. С площади открывался вид на башню Эйфеля. Иванов не испытал никаких чувств при виде этих железных нагромождений: чудо минувшего века напоминало всего лишь высоковольтную мачту. Музей импрессионистов выжал из него последний запас дневной энергии. И все же он успел прикоснуться к мощной природной силе гениального Ван Гога. Еще издали увидел Иванов зной над полем и хлебные скирды с отдыхающей под ними крестьянской четой. Казалось, рама была всего лишь окном в это жаркое поле. А в нижнем зале, рядом с превосходным женским портретом висела незаконченная картина Тулуз-Лотрека. Художник изобразил на ней женщину в отвратительной, совершенно циничной позе. Зачем? Для чего было помещать эту картину здесь, рядом с этим портретом? Непонятной, издевательской показалась Иванову и одна из скульптур в музее Родена: там женщина изображена была в позе лягушки…

Парни со способностью йогов складывали свои жалкие пожитки: канистру, какие-то палки и трубки. Иванов, стараясь не; заблудиться, пошел обратно. Воспоминание о доме шевельнулось в груди сладким сердечным всплеском. Уже нестерпимо хотелось домой, к близким и родным людям, но и Париж ведь едва коснулся тебя, едва приоткрылся. Как будешь жалеть потом, что спал по семь часов в сутки, не видел того, другого, третьего…

Он без труда нашел арку «Ситэ-Бержер», минут пять стоял у открытого входа в подъезд и хотел было войти, взять ключ и уехать на свой этаж. Но услышал женский веселый смех, от которого сжалось сердце. Сомнений не существовало, смеялась Люба Медведева. Она возвращалась из бара, сопровождаемая Аркадием. Держа ее за локоть, журналист говорил, говорил, говорил… Иванов отшатнулся в неосвещенное место. Итак, они уже вдвоем и на «ты»… А где Бриш? Щелкнул замок, лифт уплыл вверх. Иванов, стараясь быть спокойным, ступил в вестибюль, показал портье визитную карточку. Тот улыбнулся и подал ключ. Иванов сначала тихо, потом быстрей пошел вверх по лестнице. Он все вспоминал номер, где поселилась Люба, вспоминал и не мог вспомнить. Он знал лишь этаж, этаж был третий, не считая самого нижнего.

Но вот же он, третий! Вернее, второй по здешним правилам. Он осторожно ступил к коридорному повороту и тут же отпрянул назад… Люба с Аркадием стояли у двери номера, Аркадий целовал ее руку. Он тихо сказал ей что-то, она ответила также тихо, и тут свет вдруг погас. Здесь умели экономить электроэнергию. Свет зажигался ровно на столько, чтобы успеть пройти от лифта до номера и открыть дверь. После этого он автоматически выключался. Но Иванов не знал об этом буржуйском новшестве…

«Черт бы побрал, — очнулся он и покраснел от стыда. — А какое мне дело? Наплевать, пусть…» В темноте он ступил назад, нащупал лестничные перила, нащупал ручку и кнопку лифта. Свет почему-то снова вспыхнул. И тут Иванов, не ожидая этого от себя, опять подошел к коридорному повороту. Шаги глушились ворсом синтетической обивки. Он снова взглянул туда, в конец коридора, но у Любиной двери никого уже не было.

Это произошло за какие-то одну-две минуты. Он посмотрел на часы, было половина двенадцатого. В номере он открыл чемодан, достал шоколадную плитку и бутылку армянского коньяка… «Что же это? — спросил он себя. — Нарколог… Ты нарколог? Нарколог, а пьешь. Да еще один. И это второй раз. Или в третий? Рефлекс уже закреплен»…

Ему показалось, что два глотка коньяка сделали его сознание яснее. «Я обо всем расскажу Медведеву, — сказал он мысленно. — Обо всем. И пусть он гонит от себя эту продажную тварь. Как можно дальше… Пусть…»

Он почувствовал, как родился, отвердел тяжелый и горький ком горловой спазмы. Хотел налить снова, но в дверь постучали. Иванов никого не хотел видеть, не отвечая, прошел в ванную. Но стук повторился. «Войдите», — крикнул Иванов и закрыл кран.

Вошел Бриш в спортивном костюме:

— Не могу уснуть, старик. У вас нету таблеток? Вы, кажется, имеете отношение к медицине.

— Таблеток нет. Есть армянские капли, — мрачно произнес Иванов.

— Вы неплохо устроились, — сказал посетитель, разглядывая ванную. Иванов не ответил. Он полоскал стакан.

— Друзья познаются в биде, — добавил Бриш раздельно и жестом отказался от коньяка. — Извини, старик, пойду спать.

Иванов ничего не успел ответить, дверь щелкнула. Он просидел в кресле до трех часов. Забылся, потом брезгливо сунул бутылку в платяной шкаф, разделся и лег.

Все это случилось позавчера, а вчера, накануне отъезда, женщины вздумали назвать последний ужин в Париже «вечером отдыха». Больше других хлопотала об этом «вечере» хозяйка старого ФЭДа.

— Товарищи, товарищи, одну минуту, есть объявление! — лепетала она в автобусе и обращалась то к одному, то к другому. По ее словам, надо было принести с собой на ужин все оставшиеся «сувениры», что и было сделано. Бутылок «Столичной» оказалось так много, что за столами возникла торжественность. Пришел представитель туристической фирмы, господин в синей сорочке с галстуком-бабочкой. Никто не запомнил его имени. Он сказал несколько слов во имя дружбы и с великим трудом глотнул из бокала. Минуты две приходил в себя, а вскоре незаметно исчез.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: