И он вырезал Веру Григорьеву и написал на обороте: «Заслуженному профессору Медицинского института Ивану Всеволодовичу Карташихину от его единственной слушательницы».

Шел уже третий час, когда, наговорившись вдоволь, они вздумали отправиться гулять на Неву. Спать не хотелось. Карташихин взял ключ, набил папиросами карманы и, на цыпочках пройдя мимо комнаты Матвея Ионыча, они спустились во двор. Ворота были закрыты.

— Давай сюда, — сказал Карташихин и легко перепрыгнул невысокий деревянный заборчик, отделявший двор, от садика перед левым корпусом дома.

Они свернули по Пушкарской направо и вышли на улицу Красных зорь.

Она была пустая и тихая, сначала одна, а потом другая проехали пролетки, и еще долго слышен был мягкий стук копыт о торцы. Небо было темное, но такое просторное, большое! Лампочки покачивались на проводах, окруженные туманным голубоватым сиянием, как бывает только весной и только в Ленинграде.

Ночь ли была такая, но у обоих стало хорошо на душе, и они долго шли и молчали. Только раз Трубачевский сказал с нежностью:

— Хорошо! — и Карташихин кивнул головой.

Легкий ветер подул с Невы, и оба приостановились разом и вздохнули полной грудью. Темная мечеть встала за голыми черными деревьями парка. Минареты были уже видны; начинало светать.

— А я бы не пошел, — сказал вдруг Карташихин.

— Куда?

— Да вот так, в секретари. А насчет Машки ты просто скотина. Увидел юбку — и пишешь плюс. А это минус.

— Почему минус?

И они заговорили о женщинах. Трубачевский утверждал, что так называемая любовь — не что иное, как инстинкт продолжения рода. Ни одно живое существо не тратит на эту музыку столько времени и энергии, как человек. Существуют, например, особи, которые всю жизнь занимаются ею и думают, что на белом свете нет ничего интереснее и важнее. Между тем любовь должна отнимать вдвое меньше времени, чем еда. Если мужская особь захочет написать женской любовное письмо или без серьезного повода позвонить к ней по телефону, следует немедленно обратиться в ближайшую амбулаторию. Пора наконец отменить это наследство средневековья.

— Словом, без черемухи, — с иронией сказал Карташихин. — А давно ли ты приставал ко мне со своим Сергеем Есениным?

— Позволь, при чем тут Есенин?.. — начал было Трубачевский и замолчал, оглянулся.

На углу улицы Деревенской бедноты стоял автомобиль, пьяные голоса донеслись до студентов.

Потом дверца щелкнула, распахнулась, женщина мягко соскочила со ступеньки и пошла вдоль сквера к мечети.

— Варенька, вернитесь, мы больше не будем! — крикнули из автомобиля.

Ничего не отвечая, она быстро шла по панели, потом вдруг свернула на боковую дорожку.

— Варенька! — крикнули еще раз.

Она приостановилась, даже обернулась, и студенты, которые в эту минуту с другой стороны подходили к дорожке, услышали, как она начала что-то говорить и всхлипнула.

— О черт, что такое… — пробормотал Трубачевский.

Один из сидевших в автомобиле выскочил, побежал за ней и догнал, когда она уже пересекала сквер.

— Варенька, честное слово, нехорошо, мы без вас не поедем!

Он хотел обнять ее за плечи, она оттолкнула его. Боа висело на одном плече, он бережно накинул его на другое.

— Вы все бездушные и негодяи, и я не хочу вас слушать, не хочу, — сказала она, с трудом удерживаясь, чтобы не заплакать.

— Варенька, не нужно, а то и я заплачу. Ну, хотите, я его убью? — сказал мужчина и, качнувшись, взял ее за руку.

— Нет, оставьте меня, я ничего не хочу, уйдите!

Студенты остановились в двух шагах от них, за поворотом дорожки.

Карташихин хотел пройти, Трубачевский удержал его. Было еще темно, но они стояли так близко, что хотя и не очень отчетливо, но видны были даже лица.

— Ну хорошо, вы не поедете. А я? Я останусь с вами, — сказал мужчина. Он сел на скамейку и потянул ее за рукав. — Варенька, а потом мосты разведут. Я не могу вас здесь одну оставить.

— Вы мне дерзостей наговорили.

— О черт! — снова пробормотал Трубачевский.

С некоторым трудом мужчина встал со скамейки.

— Ну, Варенька, полно, — пьяным и грустным голосом сказал он. — Ну, простите. И поедем.

Он взял ее за руку. Сопротивляясь, она сделала несколько шагов за ним.

Трубачевский запыхтел и вылетел из-за поворота.

— Черт возьми, она не хочет! Чего вы к ней пристаете?

Не очень удивившись, мужчина посмотрел на него, потом придвинулся поближе. Лицо было бледное и потное, но красивое, шляпа откинута со лба.

— Ну вот, видите… — От него пахло вином, и он говорил, как будто не замечая Трубачевского. — Ну вот, видите, Варенька, я же говорил. Ну, пойдемте!

— Оставьте ее в покое! — вдруг бешено крикнул Трубачевский, обидевшись теперь уже не за женщину, а за то, что этот субъект продолжал говорить с нею, не обращая на него никакого внимания.

— Ого, — протянул мужчина и засмеялся. — Ого! Варенька, еще раз — идете?

Трубачевский взглянул на нее. Она стояла, придерживая у подбородка боа, как будто раздумывая, и смотрела на него с любопытством.

— Нет, Дмитрий Сергеевич, я не пойду, — повторила она серьезно. — Вы напрасно беспокоитесь, со мною ничего не случится.

С пьяной иронией, но вежливо мужчина отвесил ей поклон.

— Ну, как угодно, — разводя руками, сказал он. — Застегните по меньшей мере пальто, вы простудитесь.

Вернувшись на панель, он крикнул что-то, и ему ответили из автомобиля, как в лесу:

— Ау!

Потом все стихло, и Трубачевский остался подле Вареньки, не зная, что нужно говорить в таких случаях и, главное, что делать. Она смотрела на него внимательно, серьезно и тоже молчала. Заложив руки в карманы, Карташихин наблюдал за ними с таким насмешливо-равнодушным видом, как будто подобные происшествия случались с ним ежедневно.

Автомобиль обогнул сквер, и фары вдруг выхватили из темноты куски деревьев в парке напротив, газетную будку и где-то далеко маленьких черных людей, переходивших дорогу.

Потом он завыл, уже въезжая на мост, и снова стало темно и тихо.

— Уехали.

— Уехали, — повторил Трубачевский.

— Ну и пускай. Я пешком дойду. А может быть, еще трамваи ходят?

— Скоро пойдут, — мрачно пробормотал Карташихин.

Она посмотрела на него с опаской.

— А вы меня не ограбите? Вы не бандиты?

— Я студент, — сказал Трубачевский, — а это мой товарищ, Карташихин.

— Бывают и студенты бандиты.

Она засмеялась, вынула из сумочки платок и вытерла глаза. Одна слезинка еще задержалась в ямке около носа, она смахнула ее и сразу повеселела. Трубачевский смотрел на нее во все глаза — и недаром: она была такая большая и красивая, с высокой грудью, прямая, что впору было заглядеться и не только Трубачевскому в его девятнадцать лег.

На ней было коротенькое, до колен, пальто с одной большой пуговицей и смешными раструбами на рукавах и шляпа с маленькими полями, изогнутая, чтобы закрыть виски. Большой, развившийся от сырости локон из-под шляпы опускался на лоб, она держала боа за хвост и смотрела на Трубачевского улыбаясь. Она смотрела не только глазами, а всем лицом и прямо в его лицо так смело и просто, что Трубачевскому как-то и весело и немного страшно стало.

— Ну, пошли?

Они миновали сквер, и весь мост открылся, длинный, горбатый, с двумя рядами фонарей, стоявших по сторонам, как огромные матовые канделябры.

Огни шевелились и плыли в темной серой воде. Так тихо было, что Карташихин, который шел немного поодаль, не слушая, о чем болтал Трубачевский, услышал плеск воды о камни. Как будто это уже было когда-то: вот так же он поднимался на мост, и огни в воде, и утро, и стены крепости как бы в дыму, и этот плеск, равномерный, сонный. Он позавидовал товарищу, который так смело говорил с незнакомой красивой женщиной, но сейчас же заглушил это чувство — «всегда нелепое, а в данном случае особенно» — и сейчас же начал размышлять холодно, ясно. Почему ему кажется, что все это уже было когда-то? Кажется, это называется явлением ложной памяти? Где он читал об этом? Ага, у Сеченова в «Рефлексах головного мозга». Гм, было когда-то. Но ведь не могло же все это быть точно так же: и плеск, и огни, и крепость?