— Видите ли, я уезжаю из Петрограда, — начал Вуд, улыбаясь, — очень скоро, дня через два-три. А дело с моим документом так и не разрешилось. Так его никто и не перевел.

— Вы, кажется, собирались обратиться к Панаеву? — спросил Свехновицкий.

— Да, именно к Панаеву; но при всем желании я никак не мог его найти. Разумеется, я и не пытался искать его в игорных притонах, как вы мне изволили указать в прошлый раз. Мне говорили, где он чаще всего бывает, я заходил туда несколько раз, но никогда не находил его там.

Вуд взглянул на Свехновицкого. Студент сидел с бледным лицом и усталыми глазами и, не слушая, смотрел в окно, мимо агента.

— Простите, — сказал Вуд. — Простите, — повторил он немного громче.

Свехновицкий извинился и просил продолжать.

— Именно по поводу этого документа я и зашел к вам вторично, — продолжал Вуд. — Не могли ли бы вы, Сигизмунд Фелицианович, одно одолжение…

— Я к вашим услугам, — отвечал студент, не отводя глаз от окна.

— Один из моих знакомых переписывался с известным востоковедом Френом в Голландии. Он обещал мне послать со своим письмом точную копию моего документа и ручается, что через три-четыре недели я получу точный перевод. Я и сам пытался было сделать эту копию, но, увы, совершенно неудачно.

Он вытащил из бокового кармана точную копию, присланную ему вместе с приказом, и положил рядом с нею квадратный лист бумаги, испещренный какими-то нелепыми очертаниями.

Свехновицкий развернул обе бумаги.

— Да, — сказал он, — это даже и на копию, пожалуй, не похоже. Скорее это грубая подделка вашего документа.

— Именно подделка, — улыбаясь, сказал Вуд, — еще если бы эта подделка сколько-нибудь походила на действительный документ, я бы не осмелился тревожить вас, Сигизмунд Фелицианович.

— Собственно говоря, скопировать ваш документ — пустое дело, — сказал студент, — если бы я…

Он остановился, закусывая губы, и снова посмотрел в окно.

— Если бы я не был так занят последнее время, я бы с удовольствием услужил вам. Впрочем, вот что: зайдите к одному из моих друзей — студенту Ралли; если он свободен, то он не откажется услужить вам.

— Благодарю вас, — вскричал Вуд. — Вы разрешите попросить его адрес?

Свехновицкий написал несколько слов на клочке бумаги.

— Простите, ваша фамилия Ша…

— Шарыгин Григорий Александрович, — подсказал Вуд!

Он с благодарностью принял записку, простился с Свехновицким и спустился вниз по лестнице.

У самого входа стоял человек в скромном черном пальто и барашковой шапке. Вуд поглядел на него: это был, несомненно, полицейский агент.

Вуд припомнил разговор, слышанный им при первой встрече с Свехновицким, легонько свистнул, оглянувшись на окна студента, и, вздернув брови вверх, беззвучно рассмеялся.

«Е. П. профессору С.-П. университета Владимиру Николаевичу Панаеву.

Его высокопревосходительство товарищ министра по иностранным делам бр. Нольде поручил мне передать Вам его непременное желание увидеть Вас в министерстве 10 марта с/г. в 12 часов дня.

Его высокопревосходительство имеет переговорить с Вами касательно последних известий о смерти Е. В. императора Уаламы; поэтому его высокопревосходительство поручил мне просить Вас привезти с собою хранящийся у Вас документ, подписанный Е. В. покойным императором Уаламой.

С совершенным почтением

непр. секр. тов. министра по иностр. делам

Христиан Варнеке».

— Дела идут на лад, — сказал Панаев, перечитывая письмо, — старик умер.

Он поднялся с кровати и, бормоча что-то под нос, принялся надевать сюртук. Расчесав бороду, он сбросил с левого плеча сюртук, привинтил руку, укрепил ее ремнями и, сунув письмо в карман, прошел в соседнюю комнату. У окна стоял стол, вправо от него в углу несгораемый шкаф.

Панаев вставил ключ, нажал три кнопки, отворил неповоротливую дверь шкафа и вынул оттуда сверток пергаментной бумаги.

Документ с непреложной ясностью и вполне непререкаемой точностью свидетельствовал непременное желание Уаламы отказаться от престола в пользу Личьясу, своего высочайшего внука.

Панаев прочел:

«Народы Хабеша и народы Тигрэ!

Тяжкое бремя многочисленных забот государственной власти возложено на нас, удрученных годами и болезнями. В тревожные минуты борьбы с врагами приняв руководительство страною, мы возвеличили родину нашу и привели ее к порядку и благоустройству.

Ныне же, воодушевленные единой с народом мыслью, что выше всего благополучие дорогой нашей родины, и находясь в тревоге за судьбу престолонаследия нашего, признали мы за благо вручить право на высочайший престол обожаемому внуку нашему Личьясу.

Посему, призывая благословение божие на нашего монарха, приказываем всем нашим верным подданным подчиниться облеченному отныне всей полнотой власти императору Хабеша и Тигрэ Личьясу.

Подписано: Уалама».

«Тейч!» — вспомнил Панаев.

Улыбаясь в бороду, он свернул пергамент и, перевязав его черной шелковой лентой, прошел в переднюю.

Передняя была так же пуста, как и комнаты. На вешалке одиноко болтались солдатская шинель, плащ и черное пальто с бархатным воротником. Разноцветные тряпки были свалены в кучу вдоль стен.

Панаев вернулся в комнату, достал портфель, фетровую шляпу, надел черное пальто и крикнул:

— Агафья!

Откуда-то из чулана выползла маленькая старушка.

— Ты никого не впускай, Агафья, — сказал Панаев, — слышишь?

— Слышу, батюшка, — прошамкала старуха, — слышу, Владимир Николаевич.

Панаев спустился вниз по лестнице и отворил входные двери.

Недалеко от дома, шагах в десяти, на углу Знаменской, как будто ожидая кого-то, стояла пролетка.

— Извозчик, — позвал Панаев.

Резиновые шины неслышно подкатили к подъезду.

— К Певческому мосту, — сказал Панаев. Он сел в пролетку и положил портфель на колени.

Мимо с достоинством пролетел Невский проспект; извозчик, лихо сдвинув шапку на ухо, плевал на руки, покрикивал на лошадь и с усердием подхлестывал ее под самое брюхо.

Пролетка плавно скатилась вниз и понеслась по Мойке.

В то мгновенье, когда извозчик уверенным движением отдал вожжи и тотчас же снова натянул их, придерживая лошадь, из-за угла вылетел крытый автомобиль. Пролетка накренилась от удара, Панаев чуть не вылетел на мостовую.

Извозчик, сброшенный с козел, встал и принялся добросовестно ругаться.

Правое заднее колесо было сломано, ось раскололась.

Автомобиль завернул за угол и, как крылатое чудовище, пронесся по Мойке.

Панаев, опершись о край пролетки, выскочил, поднял упавшую на мостовую шляпу, сунул извозчику, который охал над сломанным колесом, несколько монет и пошел пешком.

До министерства иностранных дел было недалеко. Панаев шел не торопясь, помахивая не в такт левой рукой и слегка прихрамывая.

Пересекая какой-то переулок, он наткнулся на толпу. В центре ее стоял человек в широкополой шляпе, закрывающей лицо.

— Господа, — говорил фокусник приглушенным голосом, — обратите ваше внимание на ловкость рук знаменитого Пинетти.

Он несколько раз провел рукой по воздуху, поднес ее ко рту и в то же мгновение вытащил изо рта пару яиц и живую лягушку.

За лягушкой последовал шнур, длиною не меньше двенадцати аршин, за шнуром две резиновые губки.

Панаев взглянул на часы. Часы показывали сорок пять минут двенадцатого.

Он подошел к фокуснику ближе.

— Вот три платка: зеленый, красный и белый. Я глотаю их, обратите ваше внимание.

Он проглотил платки.

— Который вам угодно?

— Зеленый, — сказал гимназист, смотревший прямо в рот фокуснику.

Фокусник плюнул. Зеленый платок вылетел на открытую ладонь.

— Господа, я сейчас покажу необыкновенный фокус, — закричал фокусник сдавленным голосом. — Ничего не проглатывая, я извлеку из горла…