Крепость, каменная стена — это было в точности об Ирине в одном-двух словах. По работе она порой ездила в дальние командировки, но всегда предупреждала Елену звонком или СМС-кой о своём прибытии домой. Такая у неё была привычка. Часто она ездила на своей машине, но сейчас та была в автосервисе, и пришлось ехать поездом.

По поводу своего акцента она иногда отзывалась в шутливом ключе. Елена сперва опасалась затрагивать эту тему, чтоб не обидеть, но раз Ирина сама относилась к этому с юмором, то и она расслабилась. Между ними даже была в ходу шутка о «горячих эстонских женщинах». Противопоказанием к владению оружием это не стало: кроме этой небольшой особенности, здоровье Ирины было в норме — как психическое, так и телесное.

— Лен, привет. — Голос Жени, как показалось Елене, чуть изменился — возмужал, что ли? Впрочем, внутри всё осталось спокойно, не ёкнуло, не отозвалось болью. — Дело уже прошлое, но я всё-таки не забыла про долг. Не считай меня такой уж сволочью. Я могу сейчас отдать тебе единовременно половину суммы. Вторую половину отдам постепенно.

— Жень, да бог с ним, с долгом. Всё, что ты мне должна, пусть остаётся... в прошлом. Мне вообще сейчас не до этого.

Боль и тревога покачивались в душе не сорванными яблоками, неизвестность выпивала силы, и всё-таки до крика в небо хотелось верить, что родные глаза ещё улыбнутся.

— А что случилось?

— Жень, неважно. Ты ничем не поможешь всё равно.

— Лен, я всё-таки завезу деньги. Не могу я с тобой так поступить, я себя уважать перестану, понимаешь? И камень на душе останется. Заодно и расскажешь, что у тебя стряслось.

Женя приехала уже не на электричке — на своей машине. Ещё новшество: один висок она теперь носила выстриженным, с выбритыми узорами на коротеньком ёжике, остальные волосы отрастила до приличной длины и стягивала в пучок-хвостик. Она всегда была стройной — ни убавить, ни прибавить, но сейчас её худоба вызывала беспокойство. Из рукавов чёрного кожаного жакета торчали тонкие, хрупкие запястья, узкие чёрные джинсы подчёркивали щуплость ног.

— Ух ты, какая осень тут у тебя золотая, — улыбнулась она, вскинув взгляд к яблоне. Вечерний отсвет ясного неба отразился в её больших глазах с длинными девичьими ресницами. — Давно я здесь не была... Как тут хорошо!

Она выложила на стол две пачки денег пятитысячными купюрами.

— Я налом рассчитаюсь, ты не против? Не задался бизнес, пришлось продать. Теперь кое-чем другим занимаюсь. Хвалиться пока рано, но и жаловаться грех. У тебя как дела? Что за беда стряслась?

Деньги, как что-то чужеродное, неуместное лежали на декоративной салфетке на столе. Никакими деньгами не вернуть, не воскресить... «Да что я, в самом деле!» — протестующе вскинулась, встряхнулась голова.

— Ты слышала про крушение поезда?

— Да, в новостях что-то такое говорили...

— Там ехала Ира, возвращалась из командировки.

— А Ира — это...

— Я с ней живу сейчас, это мой любимый человек.

— А-а, вон оно что... А ты куда-то звонила, узнавала?

— Сказали, нет о ней информации. Полная неизвестность.

Женя, переступая тонкими, как у косули, ногами, бродила по комнате. Её взгляд скользил по вещам, подмечая изменения — то ли ревниво, то ли... Елене не хотелось вникать в нюансы. Тревога отключила все остальные эмоции, только напряжённое ожидание звенело внутри золотой осенней струной. Заметив оружейный сейф, в котором хранилась винтовка, Женя озадаченно присвистнула:

— Твоё?

— Ирины, — ответила Елена. — Она охоту любит.

— Однако! — с уважением покачала головой Женя. — Серьёзная у тебя супруга.

Присев перед Еленой на корточки, Женя заглянула ей в глаза. Было в ней и много девичьего, и что-то мальчишеское, притягательно-озорное — то, что чаровало и западало в душу. Хотя сейчас уже, пожалуй, немного поуспокоился задор. На вид — не дашь и двадцати лет, хотя на самом деле теперь уже двадцать семь.

— Лен, ты погоди о плохом думать. Может, и обойдётся всё.

Тревога превращалась в озноб. Холод проникал в душу, в кости, сжимал стальным панцирем плечи, шею.

— Ленок, ты дрожишь вся... Накинь-ка, — и Женя, сняв со спинки стула тонкую пуховую шаль, укутала плечи Елены. — Давай-ка чайку дерябнем, м? Я похозяйничаю, можно?

С кухни доносились звуки: свист чайника, звяканье посуды. Если закрыть глаза — казалось, будто Ирина дома и хлопочет там. Горло стиснулось, под рёбра рванулся вдох — слишком много боли, воздуха, леденящего ужаса утраты. Нутро выталкивало эту утрату, не принимало, не смирялось, отвергало, поэтому такими шумными были вздохи, зажатые ладонями, до боли между рёбрами.

— Лен, Лен, ты чего? Ну всё, всё... Тихо. Ты не одна, я рядом.

Худые руки Жени были тёплыми. Они легонько, осторожно гладили по закутанным шалью плечам, дотрагивались до тёмно-русых волос, с которых сползал платок, и шелковистые пряди выбивались на уши, на лоб.

— Так, подыши. Успокойся. Вдох, выдох... Вот так, умница.

Панцирь холода ещё держал, но уже не давил так сильно. Уже можно было потихоньку дышать.

— У тебя есть успокоительное какое-нибудь? Капельки? Валерьянка?

— Там... — Елена неопределённо махнула рукой в сторону шкафа.

Женя нашла коробку с лекарствами, накапала в рюмку лошадиную дозу корвалола.

— Вот так, разом в себя... И чаем запей. Я там у тебя шарлотку нашла... Тыквенная, что ли? Я такую не пробовала. Яблочную только.

Чай, шарлотка — вроде неуместно-бытовое, такое второстепенное сейчас, но — смягчало душу, отпускало на волю слёзы, удавка напряжения ослабевала. Разговоры о пустяках. Но сквозь заторможенность прорывалось безумие — мчаться туда, на место катастрофы. Да, далеко, но если по телефону ничего определённого сказать не могли, то, может, на месте что-то выяснить удалось бы?

— Куда ехать? Это на ночь-то глядя? — отрезвили Елену руки Жени, сжавшие ей плечи почти до боли — властно, вразумляюще. — Лен, с ума не сходим, ладно? Сиди и никуда не дёргайся. Я буду звонить, узнавать.

Она взяла на себя этот смертельно трудный обзвон, от которого у Елены душа каменела и язык спотыкался. Уронив голову на руки, Елена вслушивалась в её голос, энергично-звонкий, настойчивый, требовательный. У неё получалось гораздо лучше, сама Елена только глухо и невнятно бормотала в трубку. Ничего... Опять нет информации.

— Я не знаю уже, что делать, куда ещё звонить. — У Елены вырвался судорожный выдох, за ним последовал огромный, превышающий всякую меру вдох. Помогло бы, наверно, подышать в пакет, но его не было под рукой. Паническими атаками она не страдала, но сейчас лёгкие бились в конвульсиях. Женя обняла её и стиснула так крепко, что дышать стало трудно. Приступ улёгся.

— Ждать, Лен. Будем ждать и звонить снова. Мчаться туда нет большого смысла. Там ты узнаешь не больше, чем здесь. До утра, по крайней мере, куда-то бежать, ехать сломя голову точно не стоит. Уже ночь на дворе. Попробуй всё-таки отдохнуть.

Четыре стены комнаты душили её. Она вышла на крыльцо и села, глядя в сумрачный сад, озарённый светильником под навесом у двери. Дрожала, зябла, но в дом не уходила. Женя присела рядом.

— Ты хоть куртку накинь, Лен. Сидишь — трясёшься вся.

Ночь на самом деле была не так уж холодна — градусов двенадцать-тринадцать, но озноб шёл изнутри, а не от окружающего воздуха. Женя отлучилась на телефонный разговор: звонили ей самой. Елена сначала с пристальным, нервным вниманием вслушивалась, но потом поняла, что беседа у той — личная, к информации об Ирине отношения не имеющая.

— Да всё нормально, мам. Застряла тут с ночёвкой. Непредвиденная ситуация. Мам, потом расскажу, ладно? Таблетки? Забыла, каюсь. Торопилась. Ничего страшного не случится, не драматизируй... Не знаю, когда. Смотря по обстоятельствам. Всё, мамуль, выпей капельки и ложись.

Таблетки... Уже давно затихшее, отболевшее и далёкое снова шевельнулось в сердце острой тревогой. Эта худоба и таблетки — неспроста.